Ахилла

Автор — профессор религии Университета МакМерри в Абилине, штат Техас. Священник Антиохийской Архиепископии, служит в православной церкви Св. Луки в Абилине. Этот текст — сокращенная версия главы в его книге «Доброта Божьего творения» (Regina Orthodox Press).

Перевод: В. Першин

***

Восточное христианство не рассматривает мораль в исключительно правовых терминах или в контексте абстрактной философии, но признает ее как часть целостного призвания человечества: участие в благодати в вечной жизни Святой Троицы. Следовательно, православное видение должно рассматриваться на своих собственных условиях и не искажаться введением западных категорий. Вопрос для православных не таков: «Какой подход к войне наиболее убедителен: это рациональный или моральный закон для всех христиан?» Вместо этого Восток спрашивает: «В свете человеческого призвания к росту святости и общения с Богом, как христиане должны реагировать на возможность участия в войне?»

Значимость прошений о мире в Литургии проливает свет на православный взгляд на войну. Поскольку Церковь полагает, что Литургия — это участие в поклонении небесам и основана она на знании о Боге через мистический опыт, то уместно поставить вопрос о войне и мире в контексте литургической жизни Восточного христианства, поскольку именно в поклонении Церковь наиболее полно участвует в общении со Святой Троицей.

В Божественной литургии св. Иоанна Златоуста первые ходатайства Великой Ектеньи — о «о ниспослании мира свыше и спасении душ наших» и «мире всего мира», о «благостоянии церквей Божьих и соединении всех». На каждой Литургии мы молимся о нашем приходе, духовенстве и мирянах, правительственных чиновниках и всех тех, кто находится на государственной службе, за то место, где мы живем, и за все города и веси, о мирных временах, о путешественниках, больных, страдающих, пленниках и их спасении и о нашем избавлении от всех скорбей, гнева, опасности и нужды. «Защити, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию», умоляем мы, и, наконец, «сами себя и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предаем».

Это не просто декоративные слова. Они также не являются молитвами, которые относятся только к внутреннему спокойствию молящихся и к будущему Царству Небесному. Вместо этого они воплощают православное видение спасения и призывают Господа позволить нам обрести Его мир прямо сейчас во всех измерениях жизни: личном, общественном, религиозном, временном и политическом. Тот, кто молится этими молитвами, просит созидать Царство Божье уже на земле, чтобы обрести исцеление и благословение спасения во всех частях своей жизни, во всех аспектах Божьего творения.

Вся Литургия — это прозрение Божьего Царства на земле. Священник начинает служение с провозглашения: «Благословено Царство Отца и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков», в котором говорится, что собрание теперь участвует в поклонении Творцу. Церковь восходит к жизни Царства, когда ее члены собираются, чтобы прославлять и пребывать в общении со Святой Троицей.

Поскольку мы верим в Воплощение и доброту Божьего творения на земле, мы молимся за мир и спасение людей в «реальной жизни» в ситуациях опасности и страданий, для избавления от тех бедствий и трудностей, которые окружают наши смертные тела в этой жизни.

Мир, за который мы молимся, включает все измерения нашего существования перед Господом. Бог создал нас для общения с Ним во всех аспектах нашей индивидуальности: тела, души и духа. Христианское спасение влечет за собой воскрешение полного, воплощенного «Я» в благословенном общении Царства и в подчинение всего творения Святой Троице.

Мир, за который мы молимся, — это наше участие в этом всеобъемлющем спасении. Нет истинного мира, кроме того, который был дан в исцелении и изменении людям через Иисуса Христа, в котором наше человечество соединилось с Богом. Поскольку Бог намеревается спасти нас во всех измерениях нашего существования, его исцеление касается всего спектра человеческой жизни. Даже когда хлеб и вино становятся средством нашего общения с Господом, мы должны предложить каждому из нас самих и этого мира стать союзниками Отцу через жертву Сына силой Святого Духа. Тогда мы найдем живое общение со Святой Троицей во всем, что мы говорим и делаем; наша жизнь станет евхаристическим приношением, поскольку мы вырастаем в святости и единении с Богом.

Если Литургия — это участие в эсхатологическом мире Царства Божьего, то справедливо спросить, признают ли члены Церкви и живут ли они в этом понимании Царства. Однако мы понимаем, что члены Церкви являются грешниками, которые не полностью являют новую жизнь Христа. Тем не менее, присутствие Святого Духа позволяет Церкви воплощать предвкушение эсхатологического мира Царства Небесного, и в истории, и в текущей жизни Церкви есть много свидетельств спасения мира Богом здесь и сейчас.

Несмотря на некоторую двусмысленность в учении Церкви о христианском участии в войне, православное видение мира приносит бескорыстную любовь и прощение по поводу насилия, а в некоторых ситуациях рассматривает войну как меньшее зло, наносящее вред духовным последствиям для всех вовлеченных.

В отличие от Православия легче описать традиционные западнохристианские оправдания войны, которые включали как предоставление индульгенций тем, кто сражался в крестовых походах, так и утверждение теории справедливой войны. Первый подход предполагал убийство неверных праведным актом — крестоносцы были освобождены от всех временных наказаний за свои грехи, в том числе освобождение от чистилища. Последний подход, который широко влиял на западную культуру, обеспечивает моральную санкцию для тех войн, которые отвечают определенным философским критериям.

Православие никогда не принимало этические принципы крестового похода. Православие всегда рассматривало войну как зло, даже если, как выразился теолог Оливье Клеман, «Церковь приняла скорбную войну, как иногда необходимое зло, но не скрывая, что это зло, которого следует избегать или ограничить, насколько это возможно». В другом месте он отмечает: «Единственный нормативный идеал — это мир, и поэтому Православная Церковь никогда не делала правил по теме ius belli и ius in bello».

В 13-м правиле святого Василия Великого говорится: «Убиение на брани отцы наши (См. послание Св. Афанасия к Амуну монаху) не вменяли за убийство, извиняя, как мнится мне, поборников целомудрия и благочестия. Но, может быть, добро было бы советовать, чтобы они, как имеющие нечистые руки, три года удержались от приобщения только Святых Тайн».

Отец Джон МакГукин замечает, что святой Василий относится к святому Афанасию как к отцу, который написал в своем «Письме к Амуну», что убийство врага было законным в военное время. МакГукин утверждает, однако, что святой Афанасий консультировал Амона. «На самом деле оригинальное письмо не имело ничего общего с войной… Военный образ совершенно случайный, и Афанасий в контексте просто использует его, чтобы проиллюстрировать его главный пункт в письме», который должен показать, что моральное значение действий не может быть уяснено без ссылки на контексты, в которых они произошли.

Против каких-либо упрощенных чтений письма в качестве основного критерия убийства на войне, святой Василий ставит проблему в определенном контексте. Как пишет МакГукин о святом Василии в «Войне и покаянии», «о чем он говорит, это каноническое регулирование войны, в котором христианин может заниматься каноническим прощением за канонически запрещенный акт…»

Убийство на войне было полностью запрещено в более ранних канонах, таких как 14 правило св. Ипполита Римского в четвертом веке, в котором говорится:

«Не должно быть христианину в армии, за исключением случая, когда его принуждают взять меч в руки. В таком случае пусть он не берёт на себя греха пролития крови. Но если кровь прольётся, пусть он будет отстранён от таинств, чтоб хотя бы через наказание, слёзы и стенания очиститься».

Святой Василий различает откровенное убийство и убийство «за защиту христианских святынь от рук язычников». Ограничивая борьбу с такими обстоятельствами, он стремился «ограничить кровопролитие до необходимого минимума». В отличие от пожизненного исключения из таинств, наложенных на убийц, святой Василий рекомендует три года отлучения от Евхаристии, тем самым обеспечивая явную демонстрацию того, что стандарт Евангелия нарушается войной.

Христианский солдат, который убил на войне, «подвергся очищающему опыту временного возвращения в статус кающегося… Василий Великий ограничивал время покаяния до трех лет, казалось бы, суровых для нас современников, что на самом деле было общепризнанным знаком милосердия и снисходительности в древней книге правил ранней Церкви». (Нередко встречаются ветераны, которых мучают всю оставшуюся жизнь ужасы войны. Я вспоминаю отца друга детства, который страдал от кошмаров через тридцать лет после завершения его военной службы во время Второй мировой войны. Те, кого обучают убивать, иногда испытывают трудности с возвращением к нравам гражданской жизни, не говоря уже о жизни в Боге.)

МакГукин приходит к выводу, что этот канон святого Василия исключает развитие теории справедливости в православии. Хотя отдельные войны могут быть необходимы или неизбежны, они никогда не оправдываются, поскольку пролитие крови других людей противоречит пути Царства Божьего.

В своей книге «Цена пророчества», о. Александр Вебстер согласен с тем, что теория обоснованной войны «никогда не была систематически разъяснена в православном нравственном богословии». Он описывает участие в такой войне, как «более низкий моральный вариант, чем абсолютный пацифизм, для тех, кто не желает или не может заплатить полную цену пророчества». Он предлагает, чтобы православные критерии справедливой войны включали «правильную политическую ориентацию», что означает, что нация, идущая на войну, должна следовать «этике естественного права и иметь позитивные отношения с православной общиной». Война также должна вестись за «защиту народа Божьего» от несправедливости, вторжения или угнетения «теми, кто враждебен свободному исповеданию православной веры». Правильное «духовное намерение» также должно привести к «прощению и реабилитации» врагов как лиц, которые несут образ Бога, а не к «просто мести, самоуверенности или завоеванию». Вебстер утверждает, что в то время как пацифист стремится подражать Иисусу как Доброму Пастырю, который позволил Себе быть убитым несправедливо и ради грешников, справедливый воин воспринимает службу как более высокий долг: защищать относительно невиновного от несправедливой агрессии. Если православный пацифист никогда не сможет совершить ничего злого даже в разумной степени, то православный воин не сможет сохранить свою личную святость, разрешив злу победить через свое бездействие.

Любопытно, что Вебстер предполагает, что справедливый воин следует «более высокому долгу», чем просто пацифист, особенно когда ясная норма для Церкви — это бескорыстный, прощающий, непоколебимый путь Христа. Аналогичным образом, перечисление моральных категорий для обоснованной войны и обращение к правительствам, которые следуют этике естественного права, ставят вопрос о том, не больше ли это толкование поднимает вопросы войны и мира в контексте моральных рассуждений человека, чем в отношении путешествия к теозису. Справедливо спросить, уделяет ли формулировка Вебстера достаточно внимания духовному видению Православия, в отличие от большей зависимости от этики человеческого разума в западном христианстве.

Хотя христианский ответ «подставления другой щеки» при нападении является идеалом, Православная Церковь не предписывает пацифизм или ненасилие как абсолютное требование христианской жизни. Моральное руководство Церкви служит цели богопознания, направляя членов Тела Христова к росту святости и единению с Троицей. Каноны Церкви применяются так, чтобы помочь конкретным людям обрести спасение, поскольку они стремятся быть верными при всех своих проблемах и слабостях, с которыми они сталкиваются. Опыт Церкви заключается в том, что временная власть и применение силы необходимы для того, чтобы сдерживать зло и продвигать добро в нашем падшем мире.

Хотя свидетель (мученик? В оригинале witness — прим. ред.) ранней Церкви был в значительной степени, но не исключительно, пацифистом, было и византийское видение симфонии или гармонии между Царством Божьим и земными царствами. Христианские императоры и армии сражались в войнах и поддерживали общественный порядок, который стремился воплотить верность Господу во всех сферах жизни. Церковь и империя должны были быть объединены, по словам Вебстера, потому что «божественная и человеческая природа Христа объединены в Единой Личности Воплощенного Сына Божьего». Однако на практике это видение никогда не было полностью реализовано в Византии; человеческая греховность развратила политических и церковных лидеров во многих отношениях.

Однако в Православии остались признаки идеала мира. Монахи и духовенство, например, не могут носить оружие и им запрещено использовать смертоносное насилие даже в случаях самообороны. 5 правило святого Григория Нисского утверждает, что если священник «виновен в убийстве даже невольно (то есть в целях самообороны), он будет лишен благодати священства, которую он осквернит этим кощунственным преступлением».

Те священники, чьи руки пролили кровь, больше не являются иконами Христа и не могут служить на алтаре. Как пишет Вебстер в «Пацифистском варианте»: «Православный священник должен быть образцом для христианской общины, человеком с личной историей, свободной от всех серьезных или тяжких преступлений, в том числе и за лишение человека жизни по любой причине».

Даже когда сакраментальное священство является особым призванием, к которому не все призваны, прямое воплощение христианской, ненасильственной любви, возложенной на священников, канонически не требуется для всех верующих. В соответствии с практикой икономии, норма непреодолимой любви не может быть непосредственно применима к тем, чьи призвания в нашем сломанном мире требуют защиты невинных. Они могут расти в святости, сражаясь как можно более справедливо, даже когда они скорбят о вреде, причиненном им самим и другим, используя насилие.

Независимо от того, что какие усилия мы предпринимаем по защите невинных от нападений и жестокого обращения, ни одно из них не является совершенным. В падшем мире, населенном грешными людьми, каждое путешествие христианина в Царство будет отмечено мерой духовной расколотости, а раскаяние — единственный путь к исцелению.

Особые страны и народы так тесно связаны с православной верой, что их оборонительные войны против исламских захватчиков, хотя и не западные крестовые походы, были описаны как «трудная и болезненная защита Креста». Призыв к «победе над врагами» в праздник Воздвижения Креста и другие случаи боевых образов в литургии временами были превращаемы в «национальную идею», ради которой солдат умирает в битве и ради которой считается мучеником.

Однако было бы ошибкой предполагать, что православие с энтузиазмом одобрило войну. Даже в случае защиты христианского народа от исламского вторжения духовная тяжесть войны не была забыта. Например, преподобный Сергий Радонежский в четырнадцатом веке благословил великого князя Дмитрия на борьбу против татарского хана только после того, как получил заверения в том, что князь уже исчерпал все возможные способы примирения.

Стратегия М.И. Кутузова в ответ на вторжение Наполеона была аналогичной: он отдал Москву французам и просто издевался над силами Наполеона во время их ухода, не имея никакой другой цели, кроме изгнания захватчиков за пределы страны.

Это не примеры необузданного милитаризма, это примеры, которые отражают неохотное принятие войны порой как необходимого зла.

Эти ноты реализма не должны затмевать настойчивое утверждение Церкви о том, что «не возмездие, а избегание насилия, воздаяние добром за зло… и гармония народов» являются целостным, «нормативным благом, которое христиане должны искать с помощью Бога», — говорится в словах Оливье Клемана.

Отец Стэнли Харакас отмечает, что восточная святоотеческая традиция редко хвалила войну, и, насколько мне известно, она почти никогда не называла ее «естественной» или моральным благом… Мирный идеал продолжал оставаться нормативным, и никаких теоретических усилий не было сделано, чтобы ввести войну в позитивную норму.

Пацифизм в Церкви был широко распространен в период до правления св. Константина, когда Империя была языческой, а христиане, в том числе и новообращенные в армии, подвергались преследованиям за отказ участвовать в поклонении ложным богам. Даже после христианизации Империи с возможным требованием, чтобы в армии могли находиться только христиане, в Церкви остались учителя пацифизма, такие как Папа Дамасий, Пруденций и св. Павлин Ноланский. Вебстер замечает, что святой Павел в пятом веке был последним отцом Церкви, который прямо обращался к моральной проблеме войны с пацифистской точки зрения. С этого момента пацифистские чувства проявлялись в других контекстах, таких как требование клерикального и монашеского сопротивления.

Контраст между каноническим требованием пацифизма для духовенства и принятием воинской службы мирянами требует дальнейших комментариев. Вебстер отмечает, что идентификация духовенства с ненасильственной нормой и участие в войне со стороны мирян подразумевает двухуровневую этику с высшим и низшим классом христиан, что можно было бы предположить, что духовенство обязательно святее мирян.

Более верным для православной экклезиологии было бы утверждение, что норма, ныне воплощенная духовенством, в какой-то момент станет нормативной для всех православных. Здесь мы имеем дело с точкой эсхатологической напряженности, которая будет решена в Царстве Небесном, когда все будут пацифистами, потому что насилие и другие формы зла будут уничтожены. В настоящем, как пишет Вебстер в «Пацифистском варианте», духовенство «должно продемонстрировать достижение передового духовного и морального состояния, к которому в конечном итоге призываются все православные христиане».

Признание пацифизма как конечной нормы или цели для всех христиан не должно удивлять. В Нагорной проповеди Иисус Христос призывает Своих последователей к теозису, к росту святости и совершенства в союзе с Богом. «Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матфея 5:48). Это учение — вывод раздела, посвященного любви к врагам, которому сразу предшествует отказ Господа от сопротивления злу. «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (5:39).

Эти отрывки показывают, что отказ от насилия в самообороне является признаком роста в святости. Пример нашего Господа, предлагающий Себя на кресте для нашего спасения, — это суть прозрения бескорыстной любви, в которой люди должны участвовать, поскольку они приходят, чтобы стать сопричастными жизни Троицы.

Читайте также:

• Почему христиане идут убивать?
• О войне — с христианской точки зрения