Ахилла

Из книги Анатолия Краснова-Левитина (8 (21) сентября 1915 — 5 апреля 1991) «В поисках Нового Града. Воспоминания ч. III», 1980.

Одним из самых близких друзей Глеба [Якунина] и моим является также человек, ныне приобретший всеобщую известность. Молодой, только что тогда рукоположенный священник отец Димитрий Дудко. …

Димитрий Сергеевич (Митя, как его тогда еще называли старые друзья) был человеком из народа. В нашей среде отец Димитрий занимал особое положение: это священник par excellence, священник с головы до ног; он упивался своим пастырством, жил своим пастырством, дышал своим пастырством. И в то же время это человек из народа.

Важно здесь не его происхождение; и Анатолий Васильевич был выходцем из крестьянской семьи, и Владимир Рожков — сын рабочего, и у Вадима Шаврова дед и бабка по отцу были крестьянами.

Важно другое: у отца Димитрия сохранилось чувство кровной связи с народом. Иногда, в веселую минуту, он любил цитировать Есенина: «Отец мой был крестьянин, ну, а я — крестьянский сын».

Он действительно крестьянский сын. С живым умом, с практическим смыслом, с большим добрым сердцем. Сын русской деревни, давшей миру Ломоносова, вдохновлявшей Пушкина, Кольцова, Некрасова, Льва Толстого, Достоевского. Деревня, на которую возлагали свои надежды русские народники: Чернышевский и Добролюбов, Лавров и Михайловский. Деревня и сейчас является основой России. Поруганная, полуопустошенная деревня. И возрождение России я представляю себе прежде всего как возрождение русской деревни.

Отец Димитрий — человек, сохранивший, несмотря на широкую образованность, крестьянский склад мышления, доброе крестьянское сердце, крестьянский ум, — залог того, что не иссякли еще в народе неисчерпаемые духовные силы.

И наконец, самое главное. Димитрий — духовник, сердцевед. Ему всегда был свойствен необыкновенный интерес к людям, интерес пристальный и любовный. Отсюда его любовь к литературе. И его художественные произведения (к сожалению, не опубликованные).

Отец Димитрий — духовник, психолог прежде всего и больше всего. И этим объясняется специфическая особенность его как проповедника. Его проповедь — это не ораторская речь, не изыскания глубокого богослова, это прежде всего ответы на недоуменные вопросы его духовных детей.

Таковы его беседы в Никольском храме в 1973–1974 гг., изданные за границей, переведенные на многие языки, создавшие ему мировую славу. Таково и большинство его проповедей. Это всегда одно из двух: или прямые ответы на вопросы, которые задаются ему в письменном виде, или ответы на подразумеваемые вопросы — на вопросы, которые задавались ему шепотом, под епитрахилью, когда он стоял во время исповеди перед аналоем с крестом и Евангелием.

В этом его сила как проповедника: его беседы производят впечатление искренности, задушевности, дружеской интимности.

Отец Димитрий всю жизнь занимался самообразованием, всюду и везде. У себя в деревне, совсем еще не оперившимся юнцом, в Семинарии, в Академии (характерно, что и в тюрьму он попал за стихи), и в лагере, и после лагеря, уже будучи священником, и вплоть до сегодняшнего дня. Он является широко и всесторонне развитым человеком. И вполне стоит на уровне культурных людей, интеллигенции наших дней.

Но было трудно. Очень трудно. Это не то, что мы с Менем, которые с детства были окружены книгами и которых пичкали знанием со всех сторон: и родители, и учителя, и учительницы, и дядюшки, и тетушки. И о себе он может сказать с еще большим правом, чем Брюсов:

«Мне Гете близкий, Друг Виргилий,

Верхарну вся моя любовь,

Но ввысь всходил не без усилий

Тот, в жилах чьих мужичья кровь».

Итак, напомним еще раз его биографию. Он родился 24 февраля 1922 года (значит, в описываемое время ему было 38 лет); однако за спиной у него было бурное и мучительное прошлое.

Его родина — село Забруда, Брянской области. Брянская область — преддверие Белоруссии — это всегда была одна из самых нищих и горемычных областей России. Сплошные болота. Период коллективизации (тридцатые годы) там переживался особенно болезненно. И одно из первых воспоминаний Мити Дудкова (буква «в» потом случайно выпала из его фамилии при получении паспорта) — это момент, когда в избу ворвались местные власти и стали утаскивать мешок с мукой, а старик отец (глава горемычной семьи) повалился на мешок и стал кричать: «Не отдам, не отдам! У меня дети умрут с голоду!»

Но старика, разумеется, оттолкнули и мешок забрали.

Затем учеба в школе. Митя идет одним из первых, считается хорошим, способным, прилежным мальчиком. Но уже с раннего детства религиозность. Религиозность стихийная, ибо церкви в селе не было, священников уже давно здесь никто и в глаза не видел. Он любит читать Евангелие, ходит по избам и читает Евангелие вслух односельчанам. Отец удивлен и смущен; иногда он говорит: «Ты, верно, больной». Но в быту он веселый, в меру баловной, обыкновенный крестьянский парень. Только матом ругаться никогда не мог, — среди современных деревенских парней (и не только деревенских) это большая редкость.

Затем война. Немецкая оккупация. Освобождение Брянской области от немцев. Армия. После окончания войны поступает во вновь открытый Богословский институт.

Смутно его помню: маленький, щупленький, белобрысый деревенский парнишка в ситцевой чистенькой рубашке и в деревенском пиджачке. Он поступает в Богословский институт. Учится хорошо и прилежно. Поведение образцовое. Но слишком пытлив, любопытен.

Однажды на этой почве у него столкновение с одним преподавателем, который делает ему резкое замечание: «Вы говорите контрреволюционные вещи». Из-за этого бурное объяснение с одним из руководителей института. Тот делает ему выговор, а потом неожиданно роняет (как бы про себя): «Контрреволюцией занимаются в подполье, а не в аудитории». А никакой решительно контрреволюцией Митя Дудко никогда не занимался и даже, верно, хорошо не понимал, что это такое. Он просто задавал преподавателю правдивые вопросы, наивно желая узнать правду. Ничего контрреволюционного не было и в его юношеских деревенских стихах.

Но тут наступает 1948 год. Сверху сигнал — проявлять бдительность, снова приниматься за искоренение крамолы (более мнимой, чем действительной). И в 1948 году арест. Лубянка. Приговор Особого совещания — 5 лет (такой малый, «детский» срок давался в тех случаях, когда не было даже тени основания, чтобы осудить человека). Лагерь. Где-то за Уралом. Потом второй срок. Уже лагерный. Снова 5 лет. Но испытания его не сломили. Он здесь остается таким же жаждущим правды, глубоко религиозным. Дружит с интеллигентами. Жадно впитывает знания из разговоров, из тех книг, которые удается достать.

Затем хрущевская «оттепель». Освобождение. … Снова учеба в Академии. Окончание. Лагерь его не сломил и даже не сокрушил его постоянной жизнерадостности. Он по-прежнему веселый, общительный, шутливый. Товарищи его обожают.

После окончания Академии сразу две проблемы: жениться и хлопотать о рукоположении. С женитьбой дело уладилось благодаря Анатолию Васильевичу и его супруге.

Кстати, характерный случай для церковного быта. Как-то раз разговаривает Митрополит Николай [Ярушевич] с Анатолием Васильевичем Ведерниковым. И в разговоре случайно упоминается имя Мити Дудко — семинариста, который ищет невесту.

Митрополит: «Так, что же вы молчите? У меня весь левый клирос невест». И дает телефон, по которому можно договориться с хорошей, религиозной девочкой Ниной. Анатолий Васильевич сразу принимается за дело. Звонит Нине Ивановне, приглашает ее, ссылаясь на Митрополита Николая, к себе на дачу. Она принимает приглашение, узнав, что ее хочет видеть столь известный в церковных кругах пожилой, солидный, семейный человек. Приезжает. Митя знакомится со своей будущей невестой. Дело идет на лад. Через несколько месяцев молодые стоят под венцом.

Он прописывается у жены в Марьиной Роще. В деревянном доме. В одной большой комнате живут четверо: старуха бабушка, старшая дочь — коммунистка, общественница, и молодожены.

Сложнее дело с рукоположением. Начинается томительная процедура обивания порогов в Патриархии, в Епархиальном управлении в Новодевичьем, у архиереев. Всюду проволочка, всюду неопределенные обещания, везде томительные ожидания. Как-то раз был Димитрий в гостях у Глеба, с которым крепко подружился. Разговор с Клавдией Иосифовной, матерью Глеба. Отзывчивая, добрая и экспансивная, она очень близко приняла к сердцу беду Мити. Когда он ушел, подумала: «Вот был бы жив Владыка Парфений, я бы его попросила, и он рукоположил бы Митю в диакона и в священника».

Владыка Парфений — уже давно к тому времени умерший епископ, которого Клавдия Иосифовна знала в ранней молодости, посещала его, когда он сидел в тюрьме, прислуживала ему, когда он вышел на волю, оборванный, больной, жалкий. И вот засыпает и видит сон: она стоит в алтаре. У жертвенника давно умерший Владыка в полном облачении. Говорит: «Вот я вынимаю малую просфору — будет твой Митя в воскресенье диаконом, а теперь большую просфору — в Михайлов день будет он священником».

А наутро ничего не знающий об этом Димитрий получает телеграфный вызов в Патриархию. Приходит. Ему говорит Епископ Дмитровский Пимен (нынешний Патриарх): «Исповедуйся и причащайся завтра. В воскресенье я рукополагаю тебя в диакона, а в Михайлов день в священника. В храме Преображения экстренно требуется священник».

Совершенно ошеломленный идет Димитрий к Клавдии Иосифовне. Начинает говорить еще с порога: «Вы знаете, какая новость?»

«Знаю».

«Что знаете?»

«В воскресенье ты будешь диаконом, а в Михайлов день священником», — и она рассказала ему свой вещий сон.

С тех пор отец Димитрий, совершая литургию, каждый раз вынимает просфору за упокой епископа Парфения Брянских (даже и фамилия Преосвященного созвучна родине отца Димитрия).

Знакомство наше с отцом Димитрием началось летом 1961 года на квартире Вадима [Шаврова]. Привел его туда Глеб специально, чтобы познакомить со мной. Так началась наша крепкая дружба с отцом Димитрием. Мы беседовали с ним часами, разговорам не было конца и края. На этой почве много было курьезов.

Как-то едем мы с ним в метро. Ожидаем поезда. Сидим на скамейке, целиком погруженные в беседу. Вдруг я поднимаю голову и ахаю: вокруг нас толпа, которая смотрит на нас с диким любопытством. Когда мы с отцом Димитрием подняли головы, все (человек двадцать, тридцать) как по команде повернулись к полотну подземной дороги. Отец Димитрий сначала не понял, первым догадался я: «Что ты не понимаешь? Священник в интимной беседе с евреем!» Действительно, отец Димитрий имеет типичную наружность русского священника (блондинистая бородка, белокурые длинные волосы), а у меня тогда еще не было сплошной седины, и я, очевидно, производит впечатление типичного еврея.

Вскоре отец Димитрий стал моим духовным отцом. Я у него исповедовался до самого моего отъезда из России. И сейчас нам обоим очень друг друга недостает.

Дополнение к тексту Краснова-Левитина:

В семидесятых годах тексты Дудко попали на Запад, там публиковались и были популярны. В январе 1980 года Дудко был обвинен в антисоветской деятельности и арестован. В июне того же года он публично отрекся от своих прежних взглядов и текстов, в частности, в газете «Известия» 21 июня 1980 года была опубликована его статья-заявление «Запад ищет сенсаций…»:

«Заявление священника Д. Дудко

8 января 1980 года органами государственной безопасности зa антисоветскую деятельность был привлечен к ответственности священник с. Гребнево Щелковского района Московской области Д. Дудко.          

Западные подрывные центры, специализирующиеся на антисоветских вымыслах, развернули в этой связи шумную кампанию о «преследованиях за веру», которые якобы имеют место в СССР, и «необоснованном аресте» Дудко. 

Как установлено в ходе следствия, Д. Дудко, поддерживая преступную связь с представителями зарубежных антисоветских организаций, передавал им подготовленные клеветнические материалы, порочащие советский государственный и общественный строй, которые широко использовались в проведении враждебной деятельности против СССР. Сам Дудко полностью признал свою вину, осудил свою антисоветскую деятельность и отказался от ее продолжения. Ниже публикуется его заявление для печати.               

***

В январе 1980 года я был арестован органами государственной безопасности за антисоветскую деятельность. 

Я сначала отрицал свою вину и заявлял, что никогда не выступал против Советской власти, а как священник веду борьбу с безбожием. Затем я понял, что я арестован не за веру в Бога, а за преступление.      

У меня и до ареста были сомнения в правоте своих действий, в которых, конечно же, был заложен не только религиозный смысл.           

Раздумья помогли мне сделать, как я сейчас уверен, правильные выводы. Я понимаю, какое зло я принес своей стране и своей Церкви. И в то же время сознаю, что, несмотря на мой конфликт с Законом, насколько долго и терпеливо ко мне относилась Советская власть, щадила меня, шла мне на уступки, пыталась неоднократно направить на путь истинный.        

Тут, кстати, подумал я, что я христианин, тем более священник, а в Евангелии сказано: «Всякая власть от Бога, противящийся власти — противится божьему установлению». Вот оно и преступление налицо, как бы на него ни смотреть, с религиозной или государственной точки зрения. Найдена была основная мысль — и вот я уже сам себя уличил в преступлении. Далее разматывать завязавшийся клубок в моей жизни становилось легче, я стал критически смотреть на свою деятельность.               

«В чем выражается твоя борьба с безбожием?» — спросил я себя. Ты борешься со всякой преступностью: пьянством, хулиганством, моральным разложением, за укрепление семьи, а тем самым и общества — это хорошо, но в этом тебя не обвиняют, с этим же борется и Советская власть. Ты ратуешь за православную веру, и в этом тебя не обвиняют. Ведь ни разу же тебе не предложили, допустим, отказаться от веры в Бога, более того, говорят, что Церковь имеет патриотическое значение, в Отечественную войну в  борьбе за независимость нашей Родины участвовали как неверующие,  так и верующие. Посмотри на Русскую Православную Церковь, как она делает. Ведь патриархи, а  не кто-нибудь, избрали такой путь, какой у нас сейчас. А ты пытался поучать епископов, что они не так делают. Не кроется ли здесь умысел столкнуть Церковь с Государством? Разберись-ка как следует.            

Вспомни, как тебя и рядовые верующие упрекали, что ты занялся политикой. Не в самом ли деле твоя борьба с безбожием есть просто борьба с Советской властью? Нужно  было отвечать на вопрос, пусть пока самому себе, тем более, что я ранее был судим за антисоветскую деятельность. Советская власть отнеслась ко мне гуманно — меня освободили. Но сделал ли я правильные выводы из этого. Конечно же, нет.

В своих рассуждениях я шел все далее и далее, вспоминал то, что я писал и печатал за границей. Особое   беспокойство вызывало содержание моих книг и статей. Мне было неловко вспоминать те антисоветские выражения,     клевету, которые были в них, краснел, волновался, чувствовал себя виноватым. Разве ты не видишь, что при всей твоей доброжелательности (кстати, твою доброжелательность тоже не упустили) ты оказался злобно настроенным?

Так раскаивайся же. Неужели ты думаешь, что на Западе поймут нас больше, чем мы себя? Даже хотя бы русские, живущие там. Они давно уже оторвались от Родины и мало знают, что здесь делается.

Ты клянешься в любви к своему народу и своей Родине. Любовь не на словах выражается, нужно осуществить на деле, прежде всего от всего отказаться, что не так. Задуматься также, как христианин, тем более священник: народ — это твой народ, с которым ты должен жить и делить вместе, как говорится, радости и горести, а ты все пытаешься делать в одиночку, отсюда твои ошибки, промахи и заблуждения. В одиночку в наше время делает тот, кто носится эгоистически со своей правдой, не видя правды других. Наконец, правды без любви к людям не бывает — это правда жестокая, как говорит русский святой преподобный Серафим Саровский. А любовь к людям — это одновременно и любовь к Богу. Кто говорит, что любит Бога, а ненавидит брата своего, — ложь есть, говорит евангелист Иоанн Богослов. Так пойми же, что тебе нужно делать. Не где-либо, а здесь, в Советском Союзе, судил тебе жить Бог. И если даже самое незначительное случайно не бывает, тем более не случайно то, что ты здесь живешь. И нужно не где-то носиться в мечтах, а находиться здесь, делая для всех полезное дело.

Вдумайся и в то, как делает наша Русская Православная Церковь. Воспитывая людей нравственно, она ведет борьбу за мир, который нам теперь так всем нужен, посмотри, сколько вражды во всем мире, как бряцает оружием администрация Картера, грозя братоубийственной войной и вызывая негодование и протест всех народов своими агрессивными замыслами.

Я шел и шел, шаг за шагом перебирая то, что я делал. Наконец, посмотри, что из твоих сочинений в первую очередь печатает Запад, что пытается передавать по радио. Возьми хотя бы свою газету — проповедь «В свете преображения». Обязательно те случаи, которые порочат нашу страну. А в газете твоей попадался материал и непроверенный. Неужели твое писательское тщеславие все перекрывает? Ты думаешь, им ты нужен? Вот тебе уже писали уехавшие туда и разочаровавшиеся в том образе жизни: Запад ищет сенсаций, он забавляется тобой, позабавившись, выбросит, уже и сейчас на тебя там ополчились. Так кому же ты служишь? Понимаешь теперь? На месте, говорят, камень обрастает, а ты в своем воображении носишься где-то, не видишь, что делается в стране. И мне было нечего сказать самому себе.

Я увидел, что поддался вещанию тех пропагандистских голосов, которые направлены на подрыв нашего строя, и не увидел того, что делается у нас в стране на самом деле для блага народа.

Более того, считая себя членом Русской Православной Церкви, не хотел идти с ней в ногу, забывая о том, что наша Церковь именно делает то дело, которое ей нужно.

Я отказываюсь от того, что я делал, расцениваю свою т.н. борьбу с безбожием как борьбу с Советской властью.

Моя деятельность приобрела антисоветский характер еще более и потому, что она вначале подогревалась, а затем по существу и направлялась за границей. Полученные от меня корреспондентом газеты «Нью‐Йорк таймс» К. Реном, американским профессором А.Р. Небольсиным, архиепископом Брюссельским и Бельгийским Василием и другими иностранными гражданами клеветнические материалы использовались во враждебной пропаганде против нашего Государства. Я и раньше не был поклонником заграницы, и сейчас убежден, что иностранцы, вмешиваясь в наши внутренние дела, кроме вреда, нам ничего не приносят.

Особенно это стало ясно мне после того, как в апреле 1979 года ко мне на квартиру явились представители т.н. «Международного христианского движения за свободу веры» гражданин Дании Филсков Фолке и гражданка Австрии Филскова Мария, которые подстрекали меня и бывших моих единомышленников к сбору и передаче за рубеж клеветнической информации о положении верующих в СССР и обсуждали вопросы о необходимости совместных враждебных действий в период Олимпиады‐80 в Москве, в частности по более активному использованию антисоветских зарубежных радиостанций, нелегальному ввозу в Советский Союз различной литературы, проведению манифестаций и протестов в связи с якобы имеющимися нарушениями прав граждан в нашей стране. Увидев, что миссия Филсковых носит явно подрывной характер, я в июне того же года уклонился от участия во встрече с членом парламента Англии Д. Аткинсоном, приехавшим в Москву с теми же целями. Впредь я отказываюсь от незаконной связи с заграницей.

Я также хочу заявить, что отрекаюсь от изготовленных мною клеветнических книг и статей и, как автор, запрещаю их дальнейшую публикацию.

Я написал письмо Патриарху, которому рассказал, что было и что произошло со мной, попросил у него, прощения и принять меня, как новорожденного, в число своих соратников, допустить трудиться на благо своей Церкви и своей Родины.

Отказавшись от своей антисоветской деятельности и от неправильных действий в отношении Русской Православной Церкви, я хочу обратиться и со словом к своим бывшим единомышленникам.

Мы живем на советской земле и должны придерживаться законов своей страны. Несоблюдение ее законов прежде всего наносит ущерб нашей стране, разобщает наши внутренние силы, приносит никому не нужные страдания. Надо думать не только о себе, но и о наших семьях, о тех, кто идет с нами рядом, ибо легко оказаться на положении отщепенца. Это слово больно бьет по самолюбию, но надо в этом сознаться. Теперь, когда есть опасность извне, нам всем нужно объединиться и делать одно дело со своей властью и своим народом, которые нам даны Богом и перед которыми мы все ответственны.

Это письмо в печать я написал с той целью, чтобы вокруг моего имени больше не поднималось антисоветского шума. Я хочу тихо и скромно, как верный сын Русской Православной Церкви и как верный сын своего Отечества, делать дело, от которого не пришлось бы раскаиваться.

Свящ. Дм. ДУДКО.

5 июня 1980 г.»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: