Ахилла

Алеша сидел в туалете и размышлял. «Кто я? — думал Алеша. — Какова моя миссия в этом мире? Почему надо мной потолок туалета, а не небо Аустерлица? И знает ли про мое существование великий отшельник Рамана Махарши?»

Эти мысли заняли у него минут десять, а потом он протянул руку и взял с полочки сборник эссе Имре Кертеса. В текстах этого автора, которого Алеша считал гением наряду с собой и с Махарши, есть ответы на все вопросы бытия, и Алеша часто прибегал к его помощи, находясь в туалете. Он открыл книгу наугад и почти погрузился в увлекательнейшее чтиво, как в туалете погас свет.

— Ты чего там затих? — раздался голос жены. — Вылазь давай, я сейчас описаюсь!

«Я вечный странник, я чужой в любом обществе… — вздохнул Алеша. — Странно, что границы пролегают не только между этносами, но и между самыми близкими людьми…»

— Ну свет-то хоть зажги! — ответил он жене.

— А чего ты там в темноте потерять боишься? — хохотнула жена. — У тебя и при свете ничего не найдешь.

Но свет включила. Алеша аккуратно поставил любимого Кертеса обратно на полочку, между Бродским и рулоном туалетной бумаги, вышел из туалета и грустно посмотрел на холодильник.

— У нас кураги нет? В это время суток я люблю есть курагу… — спросил он у туалетной двери, и та приглушенным голосом жены ответила:

— Иди и купи. А если ты нищий, жри что дают.

Что дают жрать нищим в этом доме, Алеша знал и без заглядывания в холодильник, но вчерашних постных щей ему не хотелось. Ему хотелось размышлять под курагу, а не под щи, ведь под курагу в голову Алеши обычно и приходили самые смелые, самые острые, а порой и самые парадоксальные мысли, которыми он гордился. А какие мысли могут прийти после вчерашних, да еще постных, щей? Только вчерашние постные мысли…

Алеша вздохнул, прошел на балкон, сел в любимое старое кресло, посмотрел на облака и страшным усилием воли заставил себя забыть о кураге. Это ему удалось, и он начал свои размышления.

«Как странно… Вот это облако похоже на плывущего кенгуру, а это — на птицу, поющую на оливах Древней Греции… Почему так? Почему облака не одинаковые? Только сама природа знает ответ…» Тут Алеша отвлекся на жену, которая прошла на кухню, открыла холодильник и достала из него что-то наверняка вкусное. Может быть, даже курагу. Проглотив слюну, Алеша совершил еще одно усилие над собой и никуда не пошел, а продолжил размышлять.

«Ведь как в природе все мудро устроено! Вот, например, дырочки на коже зайчика расположены там, где у зайчика ротик, глазки и попка. А ведь ошибись природа даже на сантиметр — и зайчик бы умер или от голода, или от слепоты, или от…» Тут на балкон вышла жена и протянула Алеше какую-то бумажку.

— Завтра понедельник. Вот телефон, звонишь и идешь устраиваться. Будешь торговать инструментом. Дрели, молотки, отвертки, ты же якобы мужчина. Понял?

Алеша, сбитый с интересной мысли о дырочках на зайчиках, молчал.

— Так понял или не понял? Семь лет альфонсом живешь, все, надоело. Завтра звонишь, при мне. Курагу с зарплаты себе купишь, в кафе меня отведешь…

Алеша встал.

— Я? Я буду торговать отвертками? Я, в чьих деяниях — Достоевский, а в помыслах — Куприн? И торговать молотками?

— В твоих помыслах — пожрать на халяву, а деяний и нет никаких. Лень — твое главное деяние. Не позвонишь — собирай манатки и выкатывайся к маме, пусть она тебя кормит. Я устала двух сыновей содержать, ее и своего. Воспитала слизняка, в сорок лет мужик ничего не может, вот пусть и мучается…

— Причем тут воспитание слизняков? — Алеша был на грани истерики. — Да, я увлекся расшифровкой эпитафий на древних надгробиях… Но как ты не понимаешь: древние эпитафии помогают людям познать величие прошлого! Пусть это пока не приносит больших денег, но торговать молотками на рынке… Ведь я принадлежу истории! Если бы жена Моцарта сказала ему идти работать, он бы не написал свои…

— Во-первых, эти твои эпитафии не больших, а никаких денег не приносят. Во-вторых, не молотками на рынке, а инструментами в магазине у моей знакомой. И, в-третьих, ты не Моцарт, а Алеша Сыпкин. То есть никто и не принадлежишь ты никому, потому что никому на хрен не нужен.

— А где же милость к павшим? Где эта величайшая благодетель? Все, все великие писатели призывали к милосердию… — тихо, со слезой сказал Алеша. — Ты, как особь с гуманитарным образованием, должна это знать… Ведь смысл жизни в служении людям, а не в торговле инструментами… Мне грустно оттого, что я тебя любил и люблю… И буду любить всегда…

И он медленно и печально ушел с балкона.

«Она разбила мое сердце, — думал Алеша, лежа на диване и почесывая разбитое сердце. — Сердце вольного волка, сердце бунтаря-одиночки… Плюс ко всему она расширяется, расширяется как Вселенная… А что есть Вселенная? Вселенная — это непознанная бесконечность… Значит, моя жена — это непознанная расширяющаяся бесконечность… Как, как познать ее?» Не найдя ответа на этот сложный вопрос, Алеша повернулся к стене, отгородившись от всего мира и даже от телевизора. «А что есть наша жизнь? Наша жизнь есть череда бессмысленных усилий, приводящих лишь к новым страданиям и новым мукам…» — слезы уже были готовы сорваться с алешиных ресниц и капнуть на плед, но голос жены заставил их высохнуть.

— Ужинать иди, Сыпкин! — и сердце Алеши перестало чесаться, печаль ушла, а глаза заблестели в предвкушении еды.

За ужином Алеша рассказывал жене о том, насколько он продвинулся в расшифровке одной древнегреческой эпитафии, потом сходил в туалет за Бродским и читал стихи, потом просил добавки и объяснял величие природы на примере зайчика и его дырочек. Жена Алеши, несмотря на суровую внешность, была женщиной впечатлительной, она представила бедного зайчика со смещенными дырочками, и глаза ее повлажнели.

— А ведь действительно страшно… Ошибка на один сантиметр и… Бедный, бедный зайчик… Ну ладно, даю тебе месяц на твои надгробия. Но ровно через тридцать дней — на работу! Я не могу больше одна все тянуть, только на еду тысяч двадцать уходит, а еще ипотека, сын, между прочим, растет, ему тоже деньги нужны… А цены? Знаешь, сколько сейчас стоит картошка? А джинсы с кроссовками?

Но Алеша не стал отвечать и побежал на диван, к тому же он действительно не знал, сколько стоит картошка. Имре Кертес про это не писал…

А через месяц Алеша Сыпкин вместе с вещами, книгами и фотографиями древних надгробий переехал к маме.

— Понимаешь, мам, — говорил Алеша, доедая борщ. — Я-то не изменился, моя брутальность никуда не делась, а вот у нее куда-то пропала эта мягкость, эта способность понять и простить близкого человека. Эта уже совершенно не та милая и наивная барышня, на которой я женился, в которую был влюблен как мальчишка… Где ее доброта, где ее готовность пожертвовать собой ради любимого человека? Где, где это чудное некрасовское «коня на скаку остановит, в горящую избу зайдет»? Куда все это подевалось? Как она может спокойно жить, есть, спать, зная, что ее мужчина плачет?

И в пустую тарелку из-под борща упала одинокая слезинка.

— Не плачь, сынок, — ласково отвечала мама. — Не надо… Может, за столько-то лет кони ускакали, а избы сгорели наконец? Может, устала она, а, сынок? Но ты не расстраивайся, иди, подреми. Пенсия у меня хорошая, нам хватит…

Но Алеша уже не слышал. Он уже дремал, подложив под голову томик Имре Кертеса, и там, в этой дремоте, никто не требовал от него работать и зарабатывать. В этой дремоте Алеша ходил меж рядов великолепных древних надгробий, спрятанных в прекрасных розовых кустах под оливами, и расшифровывал, расшифровывал эпитафии, пока не засыпал окончательно…