Ахилла

Дмитрий Владимирович Поспеловский (1935—2014) — историк, публицист. Правнук Константина Ушинского.

В детстве с семьей переехал сначала в Европу, потом в Канаду. В Канаде получил докторскую степень, преподавал русскую историю, историю Церкви. В составе американской делегации приезжал в Советский Союз на Поместный собор 1988 г. Читал курсы лекций в различных церковных и светских вузах России. Автор известных книг «Русская Православная Церковь в ХХ веке», «Тоталитаризм и вероисповедания» и многих других книг и публикаций.

Предлагаем вашему вниманию отрывок из книги Дмитрия Поспеловского «Тоталитаризм и вероисповедания» (2003), из главы «Постсоветская Россия: трагедия несвободного мышления — соблазны тоталитаризма в Церкви и в миру». Отрывок посвящен матери Марии (Скобцовой) и ее анализу типов русского благочестия.

***

Одаренный поэт и религиозный мыслитель, монахиня Мария оставила нам в наследство замечательный критический анализ типов русского благочестия, в котором пророчески даны характеристики и историко-психологическая подоплека гонителей всего динамического, свежего, живого в Русской церкви сегодня. Мать Мария видит здесь несколько типов «благочестия»: синодальный, уставщический, эстетический, аскетический и евангельский. Коротенько коснемся их, но оставим «уставщичество» на конец, поскольку оно наиболее профетично, а, следовательно, и злободневно сегодня.

О синодальном типе мать Мария пишет, что это восприятие Церкви как «атрибута русской великодержавной государственности, впитавшей в себя идеи, навыки и вкусы власти. Государство… карало за церковные преступления», а Церковь проклинала «за преступления государственные». За 200 лет синодальной системы духовная жизнь уступила первенство внешнему государственному вероисповеданию, охранению устоев, не допуская новшеств и не нуждаясь в творчестве. «Торжественные… молебны и освящения воинских знамен вряд ли могут привнести в жизнь общества энергию Духа Христова», — пишет она, и добавляет, что в эмиграции это направление стало «отличительным признаком Карловацкой церковной группировки».*

*К сожалению, в этом же направлении двигается сегодня и Православная церковь в России, на что указывает ее недавно опубликованная «Социальная концепция».

Хотя эстетическое благочестие восходит к летописному сказанию о выборе веры князем Владимиром, по которому главным критерием избрания Восточного христианства была красота богослужения. Введение партесного итальянского пения со второй половины XVII века с его упором на мелодию за счет содержания и текста, и писание «икон» по шаблону итальянских натуралистических портретов и духовных картин были той же данью кумиру эстетизма. Эстеты, по словам м. Марии, не творцы, а коллекционеры, охранители и ценители искусства. Они холодны по отношению к живому человеку и его страданиям. Господство эстетов в Церкви, предупреждает м. Мария, создаст духовный вакуум, который заполнят «лжехристы и лжепророки, … сектантские проповедники, баптисты, евангелисты, адвентисты, которые преподнесут голодным людям… какой-то суррогат религиозной жизни… Кое-кто отзовется на это… простое человеческое внимание, … не сразу разберется, что… его потчуют сомнительной смесью неграмотности, прекраснодушия и шарлатанства. Дурман подействует. И это еще углубит пропасть между Церковью и миром. Но, может быть, глаза, имеющие зрение любви, увидят, как из алтаря, огражденного благолепным иконостасом, … выйдет Христос. Пенье продолжает звучать, клубы ладана курятся… А Христос выходит на панель и смешивается с толпой нищих, прокаженных, отчаявшихся, озлобленных, юродивых… И самое страшное, как бы не оказалось так, что блюстители красоты… не поймут и не постигнут Его красоты и не пустят Его в храм, потому что за Ним будет следовать толпа, искаженная грехом… И тогда их пение растает в воздухе, ладан рассеется, и Некто скажет им: „Алкал Я, и вы не дали Мне есть, жаждал, и вы не напоили Меня, был странником, и не приняли Меня…“

К этому приведет идолопоклонство, свойственное и эстетическому типу благочестия… любовь слишком страшная вещь… — ей не место там, где царит раз навсегда найденная и утвержденная красота. И тут… от священников… требуется только одно: чтобы они были служителями культа, жрецами, … почти в языческом смысле слова. И священник расценивается с точки знания устава, с точки зрения музыкальности и красоты голоса… и т. д.».

И тут мать Мария задумывается:

«В Советской России… Церкви запрещено все — разрешено лишь совершать богослужения. А может быть, это… очень тонкий психологический расчет, основанный на том, что православное богослужение без дела любви, без явлений подвижнической жизни, без слова Божьего… бессильно явить обмирщенному и обезбоженному человечеству Христову правду? Духовно голодный человек переступит порог храма, … но на голод свой пищи не получит — потому что он хочет не только красоты, но и любви — и ответа на все свои сомненья. Таким образом, власть… замкнула церковные двери. Может быть, в этом смысле для Церкви было бы полезнее не иметь официального разрешения на богослужения, а собираться тайком в катакомбах…».*

* По-видимому, м. Мария все же не совсем ясно представляла себе тотальность советской системы слежки и доносительства. Во-первых, рано или поздно почти все катакомбные группы были «вычищены» органами безопасности. Во-вторых, те немногие катакомбные группы, которые дожили до конца советской власти, оказались крайне малочисленными, и большинство из них в своей изолированности и при почти полном отсутствии образованных священников, а тем более богословов, ушли в какую-то смесь христианства с язычеством или оккультизмом. Духовному возрождению в постсоветскую эру они, во всяком случае, ничего не дали.

Тип аскетического благочестия, указывает м. Мария, широко распространен во всех религиях и далее в формально безрелигиозных радикальных политических движениях. Например, в русском народничестве двух минувших столетий. Аскетизм в конце концов, как указывает автор, присущ и всякому творчеству, когда человек жертвует многим во имя осуществления своей творческой идеи, будь то музыка, литература или научный поиск. И м. Мария указывает: «Периоды церковной жизни, не пропитанные аскетизмом, являются периодами упадка, бездарности, вялости». Но в своих крайних проявлениях аскетизм вступает в «острое противоречие христианству», особенно аскетизм индуизма, «оккультных учений в теософии, в антропософии… Задача такого аскетизма определяется принципом накопления природных богатств, … умения их применять… никакого наития иной сверхприродной силы он не ждет». Мать Мария признает, что такой тренировкой оккультный аскет может достичь очень многого. «Единственное, что в мире сильнее [такого аскетизма], — пишет автор, — это учение о нищете духовной, о растрате, раздаче, о расточении духовных сил, о предельном обнищании духа. Единственное самоопределение, которое сильнее его, это слова: «се раба Господня»*,

* Слова Богородицы, когда к ней явился архангел Гавриил с вестью о предстоящем рождении у Нее Иисуса Христа от Духа Святого. Дева Мария могла ответить отказом — в этом вся суть той свободы, которую предоставил человеку Бог.

то есть добровольная покорность Богу, готовность со-выполнять с Ним Его план спасения человека, прежде всего — спасения своей души.*

* Как говорил Серафим Саровский: «Спасись сам, и сотни вокруг тебя спасутся».

Мать Мария предупреждает, что самодостаточный аскет может «творить милостыню, навещать больных [и т. д.] … И только очень пристально присмотревшись, вы увидите, что делает это он не по самоотрекающейся и жертвенной любви, полагающей душу за „други своя“, а по аскетическому заданию… Человек, человеческая [чужая] душа… оказывается не целью, а средством для… единственно моей собственной души».

Здесь она приводит знаменитые слова апостола Павла:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру… а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».

Без самопожертвенной любви «аскетическое мироотречение является утонченным эгоизмом… духовный эгоцентризм… делает [аскета] духовным скрягой».

Мать Мария начинает свои размышления о типах благочестия с того, что она называет «уставщичеством». Мы, однако, решили поместить эту категорию ближе к концу ее размышлений, поскольку этот очерк оказался наиболее пророческим и провидческим в отношении современной постсоветской России и ее церковного благочестия. М. Мария указывает, что уставщический тип унаследован синодальной эпохой у старой Москвы, в частности, у старообрядческо-иосифлянского буквоедства. Но предоставим слово автору:

«Москва перековала в неподвижную форму… византийское… и библейское наследие… вынула из него облагодатствованную и живую душу… стала громоздить „заповедь на заповедь, правило на правило“. Пышный разлив византийской риторики она восприняла, как некую неподвижную меру вещей, … ритуализировала всякий порыв.

Максимальным выражением этого косного, неподвижного, охранительного духа было… старообрядчество. (Далее м. Мария признает заслуги старообрядчества в сохранении подлинной иконописи и древнего пения, гораздо лучше отвечающего ритму и сути литургии, чем италианизированное церковное пение последних трех столетий.) Оно… смешало иерархию ценностей, … шло на смерть… за [букву] … Тут речь о вере в особую магию… слова, имени… буквы…»

Мать Мария мистически воспринимает дальнейшую судьбу старообрядчества как наказание за такое буквоедство, которое привело к тому, что, сохранив превосходные средневековые иконостасы, они утеряли ту суть, которой иконостасы служили: в беспоповских храмах, во всяком случае, за иконостасом нет содержания, нет престола, нет жертвенника, а лишь глухая стена.

«Все сбережено, кроме живой души Церкви… осталась одна прекрасная форма… Тут люди получили кару… в самом достижении своей цели… остались с мертвой оболочкой. Символ безалтарной Церкви зачастую осуществляется в человеческих душах».

И тем не менее:

«Задыхаясь в официальной, … ведомственно-синодальной церкви, … человеческая душа из синодального понимания благочестия уходила в уставщичество, противополагала его официальной казенщине… Нравственный облик уставщика — это жажда абсолютной духовной устроенности, полное подчинение внутренней жизни внешнему, разработанному до мельчайших подробностей ритму… Он блюдет посты, живет… содержанием церковного круга богослужений. В Церкви он не допускает никакого порыва, никакого выхода из раз установленных жестов… Он знает твердо, что от Пасхи до Вознесения преступно опуститься на колени… он негодует, если что-нибудь в церковной жизни пропущено, потому что это не полагается (курсив мой. — Д. П.). И вместе с тем ему почти все равно, если читаемое непонятно… Он, конечно, фанатический поборник славянского языка. Русский язык в церкви кажется ему почти кощунством (курсив мой. — Д. П.)… Многочасовое чтение псаломщика погружает его в атмосферу благочестия… — содержание его не так уж интересует. Молитвы его продолжительны — он имеет… неподвижное правило для них… Евангелие и Молитва Господня не выделяются им из общего состава этого правила… Если вы скажете, что вам что-либо непонятно, он ответит… что и не требуется понимать… Духовная жизнь такого человека разработана во всех мелочах… тут и своеобразный дервишизм, и отзвуки индуизма, а главное — страстная вера в магию слова, … жеста и ритма жестов… На этом пути можно добиться… огромной внутренней дисциплины, огромной власти над собой… Единственное, что на этом пути не дается, это любовь… Уставщик знает, что он должен подать нищему… он даже может организовать благотворение… но основной мотив для такой деятельности — это то, что она предписана, … является частью некоего уставщического понимания вещей» (курсив мой. — Д. П.). Следующие слова оказались пророческими и имеют прямое отношение к обсуждаемой выше теме да и к теме тоталитаризма. Фактически то, что она пишет о климате официальной дореволюционной Церкви, вполне можно определить как церковный протототалитаризм. Следует напомнить, что писала это м. Мария во второй половине 1930-х годов, в разгар трех прототипных тоталитарных диктатур — коммунизма, нацизма и фашизма. Вот ее пророческие слова:

«[Уставщический] тип благочестия имеет… скорее тенденцию расти и распространяться… если мы учтем всю обездоленность, покинутость, беспризорность и изможденность современной человеческой души. Суровый и разреженный воздух жертвенной любви ей не по силам… Она накидывает на хаос прочное покрывало положенного и дозволенного, и хаос перестает ее терзать. Она знает силу магических заклинаний, … как дервиш — силу жеста и позы.

Эти особенности уставщического пути определяют его рост в наше время… перед ним еще долгий путь расцвета… мир жаждет сейчас авторитетных вождей, ведущих слепую и преданную массу за собою. Мы знаем самую страшную диктатуру из всех когда-либо существовавших — диктатуру идеи.*

* Это не в бровь, а в глаз современным попыткам создать новую национальную идеологию, то есть снова толкнуть страну на путь тоталитаризма.

Непогрешимый центр — партия… или вождь велит думать и действовать так-то, и человек… изумительно и непонятно легко перестраивает свой внутренний мир в соответствии с этой директивой… Если… Церковь станет… покровительствуемой [или] …терпимой [со стороны власти], и в нее придут новые кадры людей, воспитанных на обязательных директивах, то уставщичество сразу научит их, какому пути… следовать, где… директивы наиболее… регламентирующие всю человеческую жизнь… уставщичество противоположно пророчеству и созиданию… Если оно победит, то это значит… замирание творческого духа и свободы в Церкви…

Христос, отворачивающийся от книжников и фарисеев, … идущий к блудницам и мытарям, вряд ли является Учителем тех, кто боится запачкать чистоту своих риз, кто целиком предан букве, кто блюдет только устав».

Символ глубокого кризиса православия мать Мария видит в том, что два главных духовных центра православия — Афон и Валаам (в то время находившийся в Финляндии) — озабочены не духовным спасением своих братьев, а спором «о новом и старом стиле в богослужении. Это то, что раскалывает их на партии, то, за что они проклинают инакомыслящих, то, что определяет меру вещей».

«Уставщичество, — продолжает мать Мария, — являет себя тут как рабство субботе, а не как путь Сына Человеческого… Вместо Бога Живого, вместо Христа распятого и воскресшего не имеем ли мы тут дело с новым идолом, который в новом язычестве являет себя спорами о стилях — уставами, правилами, запретами — торжествующей над Сыном Человеческим субботой? Страшно идолопоклонство в миру, когда оно предает Христа во имя государства, нации, социальной идеи… Еще страшнее идолопоклонство в Церкви, когда оно подменяет любовь Христову блюдением субботы».

Так мать Мария более семи десятилетий назад предрекла наступление на православие «уставщичества», расцветшего сегодня махровым цветом в изданиях типа сборника новоиспеченных богословов Свято-Тихоновского института «Суд им давно готов», авторов которого профессор Н. А. Струве называет инквизиторами и тоталитаристами, ибо только тоталитарная психология может с таким пафосом набрасываться на инакомыслящего, не признавать за человеком права на творческое мышление, считать Церковь неким совершенно окаменелым институтом, не допускающим и мысли о необходимости подачи вероучения в идиомах понятий человека XX или XXI века. Современные российские инквизиторы от православия, по-видимому, считают, что все ответы на все времена даны в Церкви раз и навсегда, и любое новшество есть ересь.*

* См.: Вестник РХД, № 181, с. 255–261.

А вот покойный профессор протопресвитер Иоанн Мейендорф говаривал, что в отличие от римско-католичества православие не претендует на обладание ответами на все вопросы. Оно не боится признать, что в Божьем творении и в промысле Его о Церкви, о человеке и о мире много загадок, на которые у Церкви нет ответа, что делает Православную церковь свободной и открытой для дальнейших богословских исканий. Именно поэтому православию более свойственно апофатическое, то есть отрицательное богословие, чем катафатическое, то есть утвердительное. Легче указать, чем Бог не является, чем дать определение Его качеств, ибо всякое такое определение ограничивает определяемый предмет каким-то числом характеристик, а Бог безграничен, и эту безграничность человеческий ум не в состоянии понять, а язык — выразить. Недаром одним из самых влиятельных богословских трудов XX века является книга Владимира Лосского «Мистическое богословие Восточной церкви», которая сделала огромный вклад в ознакомление протестантского и католического мира (да и многих православных) с апофатическим богословием православия.

Тут уместно сказать несколько слов о пятом типе благочестия у матери Марии. Это, конечно, евангельский тип духовной жизни. Во-первых, она предупреждает против смешивания евангельского благочестия с евангелическим сектантством, которое, по ее словам, «взяло из Евангелия лишь некоторое количество моральных предписаний, присоединило к этому довольно своеобразную и убогую свою догматику о спасении, о втором рождении, окрылило это ненавистью к Церкви и стало выдавать эту своеобразную смесь за подлинное понимание евангельского учения Христа». Мать Мария далее говорит о необходимости «охристовления» мира, которое, по ее мнению, содержится в словах апостола Павла: «Не я живу, но живет во мне Христос». А квинтэссенцией «охристовления» являются две заповеди Христа: «Возлюби Бога всем сердцем и всей душой» и «Возлюби ближнего как самого себя». Обезбоженная любовь к человеку «приводит нас в тупик антихристианского гуманизма», который подменяет любовь к человеку любовью к человечеству — абстракции, во имя которой приносятся в жертву конкретные «человеки». Из любви к человечеству рождаются идеологии геноцида во имя создания «нового человека», будь то нацизм, коммунизм или еще какой-то «изм». Но и любовь к Богу без любви к человеку осуждена: «Лицемер, как ты можешь любить Бога, которого не видишь, если ненавидишь брата своего, … который около тебя?» Затем м. Мария рассматривает разные типы любви, которая тоже может быть эгоистическо-эксклюзивной, например, такая любовь матери, которая ставит своего ребенка выше всех остальных:

«Только та материнская любовь, которая видит в своем ребенке подлинный образ Божий, присущий не только ему, а и всем людям, но… как бы порученный на ее ответственность, который она должна развить и укрепить для всей неизбежной на христианском пути жертвенности, — … только такая мать любит своего ребенка подлинной христианской любовью. От этой любви она будет более зряча к бедам других детей, более внимательна к их беспризорности».

Аналогичные стандарты м. Мария применяет и к любви к родине:

«Можно похотливо любить свою родину, стремясь к тому, чтобы она славно и победно развивалась, подавляя и уничтожая всех своих противников. Можно любить ее по-христиански, стремясь, чтобы в ней наиболее ярко явлен был лик Христовой правды… Можно идею всей своей жизни любить за то, что она моя идея. Можно и в ней видеть дар, данный мне Богом для моего служения вечной Его правде во время моего земного пути».

Крестный подвиг Христа преобразил крест из орудия пыток в «символ самоотрекающейся любви», ибо, как сказал Христос, «больше любви никто не имеет, чем тот, кто душу свою полагает за друга свои», не просто жизнь, а именно душу, то есть весь свой внутренний мир приносится в жертву за других. Именно так по примеру Христа поступили и мать Мария, и молодой парижский православный священник Дмитрий Клепинин. Оба они погибли в немецких концлагерях за то, что спасали евреев от нацистских палачей в оккупированном Париже. Оба принесли себя в жертву за, казалось бы, «совсем других» — евреев.

Сила очерка матери Марии в том, что это не просто глубокая и сильная проповедь христианства, которую каждый из нас слышал не раз от блестящих богословов и проповедников, а в том, что это программа жизни, которую до конца, до мученической смерти она прошла полностью — от богемной и романтической дщери Серебряного века с замужествами и разводами до монашества и самоотдачи без остатка.*

* Есть несколько версий ее смерти в концлагере. Согласно одной из них немцы отделили группу евреек, направляемых, как всем было ясно, в газовую камеру. При перекличке мать Мария назвалась именем одной из евреек, особенно боявшейся смерти, и пошла вместо нее на смерть.

Прочитав этот замечательный богословский трактат, остается только пожалеть, что она не продлила его на исследование внецерковного христианства. Доживи она до нашего времени, можно с уверенностью предположить, что, например, таких борцов за спасение человека и его достоинства с безграничной самопожертвованностью вплоть до собственной гибели, как Юрий Галансков, Анатолий Марченко, академик Андрей Сахаров, она причислила бы к евангельскому типу благочестия скорее, чем многих формально правоверных христиан, будь то уставщического, формально аскетического или эстетского типа, хотя вряд ли кто-либо из них был церковным человеком, а Сахаров прямо признавался:

«Я не уверен, где я стою по отношению к религии. Я не верю ни в какие догмы и не люблю официальные Церкви, особенно те, которые связаны с государственной властью… И тем не менее я не могу себе представить Вселенную без какого-то направляющего принципа, без какого-то источника духовного „тепла“, которое нематериально и не связано физическими законами. Вероятно, это чувство можно назвать „религиозным“».*

* Воспоминания Сахарова — обратный перевод с английского: Р. Boobbyer «Religious Experiences of the Soviet Dissidents», in Religion, State and Society, vol. 27, September 1999, p. 376.

В Евангелии говорится, что вера без дел мертва. У матери Марии с этим проблем не было. Если бы судьба матери Марии была менее трагичной, скептический читатель мог бы сказать: идеального православия нет и быть не может. Но своим подвигом м. Мария показала, что путь «охристовления», проповедовавшийся ею, возможен и реален.

Рисунок Вячеслава Полухина

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: