Ахилла

История с Исаакием продолжается: 12 и 19 февраля Петербургская епархия проводит крестные ходы вокруг храма. В заметке «Крестный ход — инструмент или оружие» мы уже задавались вопросом: не будут ли собирать на эти крестные ходы прихожан по разнарядке.

И вот в сети (как, впрочем, и ожидалось) появился скан циркуляра о том, что все храмы епархии обязаны прислать по хоругвеносцу и по пять прихожан. Традиция показывать свое единство против кого-то путем принудительного сгона «сторонников» продолжает укореняться со времен стояния за батюшку-предстоятеля и веру против низвергателей основ — пусек бятых в 2012 году.

Но история с Исаакием уникальна тем, что против православных, жаждущих передачи собора Церкви, выступают в числе прочих и православные тоже — те, кто опасаются гибели музея и ратуют за продолжение сосуществования музея и храма. И вторые православные, «вооруженные» не хоругвями, а синими лентами, собираются прийти помолиться преподобному Исаакию Далматскому, чтобы тот не допустил гибели музея. Эти «синеленточные» православные собираются даже присоединиться к крестному ходу и, без всяких провокаций, мирно помолиться о благополучном разрешении конфликта.

На наш взгляд, это первый прецедент подобного рода: не атеисты и богоборцы выступают против православных, а часть православных сомневается в том, что епархия права. И в качестве инструмента воздействия предлагаются не пляски на амвоне, и не циркулярное предписание  «быть» во всеоружии золота и хоругвей, а добровольное мирное молитвенное участие в акции протеста.

И на чьей стороне моральная правда, чья позиция заслуживает большего уважения — ну, каждый вправе решать сам, но Ахилла вполне определился.

Мы решили опубликовать интересные размышления о символическом значении Исаакиевского собора одного из участников акции «Синей ленты» и мирного молитвенного противостояния — петербургского историка Михаила Медведева:

«Исаакий — конечно, символ. Как картечь, он начинён разными смыслами, и литературная традиция представляет множество прославленных примеров. Мы помним геополитического „Исаака-великана“ у Тютчева, помним „жандармскую епитрахиль“, привидевшуюся Блоку. Помним образы другой эпохи: униженный и трогательный собор в стихах Мандельштама, манящий и потерянный „купол Исаакия Далматского“ в яростно-ангажированной политический прозе Куприна. И над всем этим — „верная твердыня православья“, каким Исаакиевский собор представлен у Гумилёва. Что объединяет эти образы и смыслы?
Прежде всего — переплетение светского и духовного. Даже в гумилёвской фразе тривиальная метафора твердыни — военного укрепления — несёт в себе больше мирского, чем кажется на первый взгляд: могучий купол воплощает посюстороннюю надёжность. В другом стихотворении Гумилёва крест на Исаакии почти готов согнуться: так он реагирует, подобно барометру, на земные нестроения. Где здесь кесарево и где Божье, разделимы ли они? Основное символическое содержание Исаакия описывается одним словом — симфония.

Речь [как можно пояснить здесь читателю], конечно, не о музыке, а о симфонии церкви и государства — о том их гармоническом симбиозе, которое многократно пытались осуществить в истории христианской цивилизации — в Византии и за её пределами. Опыт раз за разом оказывался трагическим: вместо симбиоза происходило болезненное смешение, мирские и духовные резоны оказывались спутаны так, что не расчесать, и церковь почти неизменно оказывалась в проигрыше — то оказавшись слишком слабой, то будучи в плену собственной светской мощи. Но мечта о гармоническом сосуществовании церкви и общества никуда не исчезла, не исчезли и образы этой мечты — и среди них одно из первых мест в России занимает Исаакиевский собор, одновременно кафедральный и императорский, с посвящением „Царю Царствующих“ на фасаде. Строившийся для службы Божией и для украшения столицы, как храм и как памятник, управлявшийся совместно придворным ведомством и духовенством, собор являл собой совершенно симфоническое явление.

Пышность и пестрота Исаакия, достойные скорее филистимлянского храма, чем православного, предстают совершенно в ином свете, если мы помним, что это — роскошный монарший дар, совершённый посреди секулярного блеска дворцов и особняков.

Именно поэтому после революции, ещё оставаясь некоторое время действующим храмом, Исаакий приобрёл особое, печальное очарование. Лишившись актуальной светской составляющей, он предстал как бы тяжело раненым, инвалидом, страдальцем, „уже не жильцом“ — одним словом, достойным лирическим героем для русской словесности.

Сейчас, в эпоху светских государств и равенства исповеданий перед законом, мечта о симфонии становится по-новому востребованной. В нашем отечестве мы обычно наблюдаем её грубо упрощённую версию: вопреки декларируемой светской природе государства православие получает всяческие преимущества, далеко выходящие за пределы естественной вежливости; высший клир неформально интегрируется в номенклатуру и пользуется светским влиянием. Это отношение власти к церкви я описал бы словами „кормит щедро, но ворованным“.

Увы, в основе подобного сотрудничества чаще всего лежит лукавство, в лучшем случае — неразборчивость.
Настоящая симфония, конечно, не в этом, и для её осуществления не нужен отказ от законодательного принципа светскости. Плодотворное сотрудничество православных общин и государственных структур — это (как и всё в православии) не модель, которую можно установить, чтобы дальше она успешно работала сама. Это длящийся, сложный, с неизбежностью не всегда равно успешный процесс, вернее, бесчисленное множество взаимосвязанных процессов. Это плод множества личных усилий и взаимной готовности к сотрудничеству. Писание учит нас, что Царствие Небесное нудится (то есть добывается трудом, усилиями — Мф.11:12). Постоянным трудом добывается и симфония. И несколько последних лет именно она — в несовершенной, но абсолютно реальной форме — определяла существование Исаакия. С музейным штатом, обеспечивающим здоровье „тела“, и с клиром, устанавливающим порядок служб, собор снова стал собой. Он снова в полной мере осуществил своё символическое предназначение.

Готовящееся изгнание музея — это крах симфонии, со всей следующей из этого семантической коллизией. Конечно, значение великолепного и колоссального здания как культурного памятника (и прежде всего памятника православной культуры) никто не отрицает. Наша епархия рассчитывает изыскать силы и средства, создать структуры и процедуры, которые позволят самостоятельно содержать Исаакий, сохраняя его уникальный облик.

Да, теоретически там можно было бы создать „маленький Ватикан“ с собственным светским штатом, создать подобие симфонии внутри епархии (причём для этого пришлось бы заплатить цену громадного обмирщения церковной жизни). Но реальность куда приземлённее. Епархия сегодня просто не готова — не располагает ни материальными, ни интеллектуальными, ни художественными ресурсами, ни, что важнее всего, волей адекватно использовать эти ресурсы. Тому, к сожалению, есть множество примеров.

Сейчас многие удивляются: вот отдали епархии Казанский собор, и там всё нормально, в чём проблема? Увы, как раз пример Казанского — с рыночными ларьками и аляповатыми элементами новейшего убранства — обладает обратной убедительностью. И если многим атеистам сегодня тревожно за Исаакий, то верующим должно быть ещё тревожнее.

В ответ на всю эту петербургскую тревогу из Москвы приезжал десант официальных представителей Патриархии. Доходчивее всего выступила игуменья Ксения Чернега, руководитель юридической службы. Невозможность использования собора совместно с музейщиками — каковы бы ни были условия договора — мать Ксения объяснила просто: при этом не удастся получить имущество.

Дословно: „Потому что Договор о совместном использовании не предусматривает передачи имущественных прав“.

То есть дело всё-таки не в том, что храм должен быть храмом (он уже давно — храм), не в том, что „дом Мой — дом молитвы“, а в имуществе. Подобное рассмотрение духовных дел в сугубо имущественном ключе один известный клирик нашей епархии ёмко определил как „синдром Иуды“. Правда, сам он попытался обратить эту формулу против некоторых противников полной передачи собора, но это уже — другой вопрос, из сферы совсем других значений.

Итак, на наших глазах Исаакий получает, впридачу к прежним, новое символическое содержание: он становится поводом и местом подмены смыслов. Это печально. Но каждый из нас вправе сохранить верность прежним значениям и спорить с новыми».