Наследие анафем
6 апреля 2023 Ахилла
Из фейсбука протоиерея Владимира Зелинского, клирика РПЦ (МП) в городе Брешиа (Италия):
Нашел недавно интересный эпизод в интернете на странице Александра Архангельского. Его вопрос случайно встреченному в книжном магазине пару лет назад В. Чурову: как он совмещает подделывание цифр при голосовании с православной верой. «Во-первых, не подделываем, строго ответил он. Во-вторых, понизил Чуров голос, если уж вы про веру, то все наоборот. Мы служим государю, государь есть воплощенная правда, служение ему есть служение правде, при чем тут ложь».
Таланту ли Архангельского приписать или афористичности покойного Чурова, но плотность выражения мысли замечательная. Сложено как «Верую». Но попробую еще уплотнить и переложить: Государь (всякий, кто занимает его место) равен правде, правда тождественна воле Божией, послушание этой воле — проба истинной веры, «при чем здесь ложь». Ее просто не может быть, она выметена вместе с совестью. Ни та, ни другая не вписывается в это триединство. Византийская идея государства как божественного порядка, империи как «служительницы Христовой» воспроизводится в душе благочестивого российского чиновника, едва ли при операциях с цифрами все это вспомнившего.
А мы удивляемся: как же это можно с Украиной так поступать, зверски и православно? Да все по тому же Преданию, утверждающему неразделимость истины, веры и власти как родины. При чем тут совесть? Совесть, как только она выходит из внутренней клети личного покаяния, непременно еретична, ибо разрушает триаду. Вспомнить хотя бы пауперистские движения в Европе или наших старообрядцев, расколовших спаянность истины-веры-царя. Порядок слов не железен, слова вольно переставлять. Но смысл тот же: утверждение железного порядка на земле необоримой волей порядка небесного.
Из такой картины мира вышли и многие наши святые. Хотя святость в православном ее видении — прежде всего плод очищения сердца. Покаяние в бесчисленных грехах. В их число, однако, не входит ни одобрение казни ста тысяч иконоборцев, ни «огненное мучение» старообрядцев, ни многое другое из списка человекоубийств и мучительств. В строго аскетической оптике все эти дела — вообще не события. Ведь Христос не для того приходил, чтоб нам тут было гуманно. Катастрофа с евреями случилась — на все воля Божия, а может, и сами виноваты? Бомбы на жилые дома — «а где вы были восемь лет?» И вообще, не крякайте нам в уши вашим морализмом, у нас служба идет.
Империи избавлялись от еретиков из соображений имперских, тем же, по которым Рим ополчался на христиан. Но кто такой еретик? Исказитель истинной веры. И если мы, Церковь — порог Царства Божия, то ересь — порог адских врат.
Пусть так. Но что такое ересь? Как и правая вера, она есть одно из измерений человеческого существования. Не единственное же. Добрая вера, злая вера выражает себя набором убеждений, душевных движений, словесных формул, которые мы исповедуем или отвергаем. Но кто как не человекоубийца искони научил так крепко сшивать то, что внутри человека, с тем, что вовне? Глазами, руками, телом? Кто выдал исповедникам Бога любви индульгенции на ненависть и членовредительство на много веков вперед?
Еретики, как и здраво верующие, были еще мужьями, женами, матерями, отцами, сыновьями… У них у всех были дома, профессии, надежды, у них были души и судьбы. Можем ли мы представить себе Христа, сжигающего человека, судя только за его мысли о Нем? Когда ученики Иисуса просили огонь свести с неба на не принявших Его, Господь ответил: «Не знаете какого вы духа, ибо Сын Человеческий пришел не губить души человеческие, но спасать» (Лк.9, 55-56). Сколько ни читаем, продолжаем подносить хворост к кострам или в горящие срубы заталкивать.
«Порождения ехиднины» из Его уст? Не ведь не за неправильную религию, но за лицемерие, за ложную праведность, единственный грех, который не выносил Иисус. Измерение Христово в восприятии человека, не только верующего, но любого, было евангельским измерением любви Божией. История, однако, как говорит Гегель, движется крупными шагами, еn grand, не считаясь с человеческими гекатомбами. И с любовью Божией меньше всего считаясь. Но то история. В христианине есть еще измерение сердца, куда любовь Божия излилась Духом Святым. Станет ли эта любовь терзать или проклинать ближнего, если не по наущению совсем другого духа?
Уйдет когда-нибудь дурь войны, начнется отрезвление. Что это было? Затем придет и черед покаяния. Покаяния в чем? Только ли в том, что, очищая душу от грехов, мы стопа в стопу следовали за пьяным от убийств и насилий Левиафаном? В том, что покорно-радостно, с ним сотрудничая, мы перелагали язык геноцида на славянизмы нашей патриотической мироточивости? Неизбежность такого покаяния лежит на поверхности, она самоочевидна.
За первым его уровнем есть другой: покаяние в том, что уравняли живого человека, который есть «слава Божия» (бл. Августин), с его религиозной или там общественной «позицией». Покаяние в апологии той правды, которая может и любит карать.
Но как быть тогда с вековым окаменевшим грузом анафем? Анафемы позади нас и кругом, их и не сосчитать. И за каждым отсечением от истиной веры стоит насилие. В «цивилизованном», т.е. еретическом, некогда свирепейшем христианстве от «услуг» анафем уже отказались. Мы же, в православии, когда стыдливо, когда открыто, но в общем, да, гордимся и поддерживаем. Но поддерживая и гордясь, давайте, братья и сестры, потщимся ответить честно на вопрос: разве не могло Православие торжествовать как-то иначе, не унижая, не калеча, не сжигая, не причиняя боли, не отсекая заблудившейся головы?
Каялось ли оно вообще в ранах, нанесенных «духовным мечом»? «Мы всего только и нашли в своем сердце: простить гонимых, простить им, как мы уничтожали их», — писал в 1974 году А. Солженицын в письме Третьему Собору Зарубежной Церкви, ссылаясь на то, что Московским собором 1971 года со старообрядцев была наконец снята «вина». Зарубежный Собор занятый, как всегда, непримиримым стоянием против московской сергианской Церкви, кажется, не услышал вопроса; при чем тут старообрядцы? Как не услышал его и о. Александр Шмеман в ответе Солженицыну; зачем поминать тех, кто из всех нетерпимых нетерпимейшие? Церковь учит покаянию, но самой ей каяться возбранено, она свята. «Простить гонимых» — пока высшая нравственная точка, до которой мы поднялись.
А может быть, настанет и такой день (это в жанре I have a dream), когда Церковь покается за всех убитых и искалеченных лично ею или с ее благословения или даже во имя ее? Когда Истина, исполняя завет Христа, принесет свой молитвенный, поминальный чин к могилам своих врагов? Когда извлечет она, пусть и не поименно, заметенный под ковер и забытый там «мусор» священной истории? Повиниться, что шагали в общем строю со специальной военной операцией — лишь начало. Да и христианство только начинается.
