Ахилла

Письмо от 09.12.1974

Г. С. Подъяпольский – К. А. Любарскому

Кронид, милый! Пишу тебе под впечатлением твоей дискуссии с ревнителями нашей апостольской христианской веры. К сожалению, выразить могу только именно впечатление, так как не имею под рукой текстов, да и не сподобил меня Бог премудрости богословских вопросов. Впечатление же, можно сказать, гнетущее – не от тебя, конечно, а от них, – ну их там много, и люди разные, и сила гнетущести разная – и всё же гнетущее – у всех, даже самых лучших…

Ибо хочешь – не хочешь, а явствует: несть веры без догмата. А догмат – страшная вещь. Гнетущая вещь. И не так уж важно, что говорят, а в первую очередь – как. А «как» – вот какое: для самого лучшего догмат – вершина, пуп истины, всё остальное же… ну, всё остальное по-разному, но вот самое лучшее самого лучшего: ты, мальчик, более христианин, чем многие, полагающие себя христианами! Высокий дух, высокий дух! Тебе бы ещё только уверовать во Святую Троицу и непорочное зачатие – и, может быть, наравне с отцами церкви станешь. Да ты и вообще уже христианин, только сам по недомыслию не понимаешь этого. Но ведь даже тут, у лучшего-то: у тебя недомыслие, а у него, только у него, верующего, домыслие. И – никакого сомнения, цента сомнения, возможности сомнения, что именно так, а не иначе – нет, и быть не может.

И – занятная черта: прямого, ясно выраженного у тебя отвращения к догматике – ну просто-таки не замечает: по хорошести своей не замечает, потому что не вмещается, что такой хороший человек, как ты, может не принимать догматики: раз хороший и не верит – так только по недоразумению, потому что не додумал маленько. Ну, ладно, не додумал, пусть, пусть, а мы все-таки, с нашей высоты, считаем его нашим, мы поспешили сами воздать ему эту честь – ибо, в конечном счёте, честь – только это, и раз достоин чести – значит христианин, скрытый христианин, если сам себя явно не признаёт. А исходная же точка всё же такая: честь только в этом, а иной чести не бывает.

Но вот вступают другие, не столь хорошие, и стало быть не такие добрые, и, стало быть, более проницательные, и заявляют: позвольте, да какой же он христианин? Почитайте повнимательней: не во Христе, а в тщете, в грешной памяти людской мыслит он своё спасение. А это уже с нашей высшей христианской точки зрения ни в какие ворота не влазит. И – свысока, хлопая по плечу: не дорос ещё.

Как всё это нам знакомо по предисловиям к книгам: тут в нём (Гёте, Канте, Эйнштейне, ком угодно) проявляется (мелко-) буржуазная ограниченность… прекрасно видная автору предисловия – имя его, простите, не упомню, ибо нечего же помнить – с его, видимо, классовой неограниченностью. Впрочем, что уж там авторы предисловий, а мы сами не грешны ли тем же? Разве словечко «ограниченный» не из нашего общего репертуара? Разве, выдвигая, как упрек, чью-то ограниченность, мы сами не презумпируем тем самым, пусть бессознательно (тем хуже!) собственную неограниченность? Разве не бросаемся определениями типа: «а пороха он не выдумает» (как будто мы – выдумали). Или «не гигант мысли» (мы, стало быть, гиганты). Что это – русский национальный характер? Или – мещанская стихия, стало быть, всемирная, ибо мещанство – всемирно?

Но – защищая нас – у нас это так, привыкли, ну, считаем себя умнее других, так ведь быть умнее или глупее кого-то, тут, скажем, 50 % вероятности попасть в точку – процент-таки порядочный. Но ведь это – просто в силу естественного самомнения, а не опираясь вдобавок на догмат – и в этом мы можем-таки отмежеваться от господ христиан (вместе с авторами предисловий). Можем, потому что при всём своём личном самомнении, вполне допускаем, что чего-то не знаем. А они – знают!!!

И отсюда разговор глухих, впечатление о невозможности дискуссии. Какая это дискуссия, когда, с одной стороны – мысли, а с другой – их догматически-богословская квалификация. С одной, – доводы, с другой – параграфы. На что это походит? Ну, сам посуди, на что это походит?..

И назревает вопрос: а может ли догматик мыслить? Не есть ли мышление догматика — подделка под мышление? Не есть ли неизбежное в догматике: «верю, и хоть кол на голове теши» – нечто, по самой сути своей отрицающее мышление? (Ведь для догматика способность мыслить – всегда второстепенна.) Зачем ты приводишь тот или иной довод? Чтобы оценить, что из него получится. Зачем приводит довод догматик? Чтобы получить из него то, что он знает и без всяких доводов. Не играете ли вы в полностью различные игры, предполагая, что играете в одну и ту же (дискуссию).

Заметь ещё одну вещь: говоря с христианами (не знаю, как ты), я всегда чувствую себя как-то скованно, боюсь задеть, оскорбить их самые сокровенные чувства. Взаимно ли это? Боятся ли и они тоже оскорбить чувства неверующего? Нет. Спорю, что нет. Почему? Какова подоплёка такого неравноправия? Предлагаю 4 разумных ответа на этот вопрос. Который из них тебе кажется наиболее правдоподобным? Может быть, есть какие-нибудь ещё?

1. Так как у нас нету никакой веры, в нас нечего оскорблять.

2. Обладание истиной, даваемое верой в догмате, столь велико, что вообще можно плевать на каких-то там неверующих с их порочными чувствами (их и в застенки инквизиции, и сжигать на кострах, как известно, тоже можно).

3. А мы с тобой в глубине души не относимся ли втайне ко всем этим верующим, как к детям, которых так легко обидеть? (А что дети, пока нет в их руках власти, могут обидеть взрослых, как-то смешно подумать.)

4. А не цепляемся ли мы сами (ну, скажем, чтоб не чувствовать себя чересчур одиноким в этом грустном мире) за иллюзию, что верующие мыслят, а не подделываются? Не боимся ли мы просто вывести их на чистую воду их догматов, чтобы не увидеть их голенькими, какие они есть?

Ты скажешь, что я резок и несправедлив… Допускаю, что не всякий верующий во Христа и Святую Троицу станет подгребать угольки под костер неверующего. (Ох, боюсь, иные из твоих дискутантов станут, дай им только развернуться.) В конце концов, повторяю, я говорю только о впечатлении, а впечатление… Догмат превыше мысли – это что, по-людски? Оценки человеческой мысли по принципу «за» и «против» – по-людски? Ось всего: «Христос спас мир», а всё остальное – мелочи супротив этого – по-людски ли?

Да нет, всего лишь – христианство. И без этого – заметь и не забудь – нет христианства, ибо это – его исходная точка, его догмат. И попробуй, преодолев смущение, сказать им: нет, не спасал Христос никакого мира, и само слово «спасение» в этом контексте – ничего не значит, всё это – ребяческие бредни… Ну, и что получится от таких слов – не знаю, сам я постесняюсь так им сказать, по какой-то из указанных уже четырех причин… Думаю, что после таких слов окажется, что говорить больше не о чем, ибо тут догмат, столб, конец света, абсолют. Тут мы выходим за грань человеческого разумения (видимо, в нечеловеческое, нелюдское разумение).

И, как мне кажется, дискуссия ваша как-то существует постольку-поскольку вы по взаимной деликатности ходите вокруг этого столба (как частицы, испуская свет, вертятся вокруг черной дыры – а когда ухнут туда, пиши уже пропало).

И не говори: потому де веруют, что есть проблема непознанного. Думаю, все же проблема сама собой, а вера сама собой. Наличие непознанного для нас с тобой прежде всего – основание для сомнения. А здесь ведь – совсем противоположный результат: наличие откровения. И в том, что есть откровение – никакого сомнения.

Связь с непознанным, конечно, есть, но уж никак не прямая, а с весьма существенными, кардинальными добавочными привходящими обстоятельствами, с более важными, чем существование непознанного, самостоятельно действующими причинами. В желании именно веры. В желании быть правым. В желании сказать «знаю» там, где честно было бы сказать «не знаю». И снова мы подходим к тому, с чего начали, – к нечестности мысли. Потому что в любом догмате, в любом запрете возможной ревизии, в любой вере превыше мысли – есть тот или иной привесок нечестности мысли – во всяком случае, в той степени, в какой она не просто элементарная безграмотность. Опять же скажешь, что это несправедливо – дай Бог, кабы так, конечно, но не иллюзия ли такой оптимизм? Не хотим ли мы создать других людей по своему образу и подобию, забывая, что они могут быть созданы и по другим образцам? И если честный человек честно верит в свой догмат – означает ли это (предположим, что и мы тоже честные), что он действительно-таки похож на нас, что это всё-таки не кажущаяся похожесть? Можем ли мы с тобой представить свою веру в спасение мира Христом при полном, абсолютном исключении возможности сомнения в этом тезисе? Не ощущаешь ли ты тут непроходимого барьера между типами сознания (сознания догматического и сознания критического)? Ты пишешь, что я всё же несправедлив, говоря о нечестности: тип сознания типом сознания, а честность – честностью? Что же, не настаиваю, может быть, и ошибаюсь, может быть, и упрощаю дело. Но не отрекаюсь: в обратном тоже не убеждён. Разве честному догматику, чтобы быть честным, не надо иногда закрывать глаза? А в закрывании глаз – такая ли уж полная честность? Чтобы не слышать сомнений, обойдёшься ли одной только честностью. Категорический отказ от ревизионизма – честен ли? А в том, что мы боимся их оскорбить, что они оскорбимы – честность ли тоже? Не потому ли и уязвимо, что не совсем честно?

Иллюстрация: картина К. Костанди

Читайте также:

• Церковь доброй воли, или Христианство для всех

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: