Ахилла

Повторяем интервью 2017 года.

Только прочитав «Письма французского офицера из Смоленска», я первый раз увидела войну 1812 года глазами другой стороны. И, честно скажу, мне французов стало жалко. Ведь мы со школы привыкли: захватчики, оккупанты, чего их вообще жалеть. А тут читаешь, как они воевали или отступали, в холоде, голоде — стоит пойти искать пищу, как крестьяне нападают, убивают, раненых Наполеон побросал, лечиться нечем, перевязывать нечем. Какой же была эта война глазами наших врагов, какие сохранились источники с французской стороны — об этом нам рассказывает доктор исторических наук Владимир Земцов, специалист по войне 1812 года.

Письма — это один из самых убедительных источников

— Война 1812 года у французов называется «La Campagne de Russie», то есть «Русская Кампания». Иногда добавляют «Русская Кампания Наполеона». Наше название «Отечественная война» появилось только примерно через 25 лет после ее окончания.

Наверное, главный источник, более убедительный, чем мемуары и даже дневники (изданные дневники чаще всего подвергаются значительной редакторской правке перед изданием), который позволяет глазами французов посмотреть на нашу войну, да и на их войну — это письма, которые отложились в качестве трофейных бумаг в наших архивах. У нас в стране есть два основных хранилища, где эти письма находятся. Это Архив древних актов и Архив внешней политики Российской Империи, куда попасть непросто, но если специалист жаждет этого, и это необходимо, то можно с этими письмами познакомиться.

Я вспоминаю свой первый опыт знакомства с этими материалами. Он состоялся уже много лет назад, и этот опыт сейчас вряд ли повторим. Дело в том, что в том же архиве древних актов, к сожалению, эти письма сейчас не выдаются в оригиналах. Они переведены на микрофильмы, а с микрофильмами работать практически невозможно.

Ощущения, конечно, были непередаваемые. Я держал в руках подлинные бумаги Сегюра, Коленкура, других очень крупных военачальников, государственных деятелей времен отступления, генерала Ларибуазьера, история семьи которого меня всегда интересовала. И множество писем безымянных участников этого похода, которые они написали из России и которые были в дальнейшем перехвачены русскими, не обязательно казаками, но французы, конечно же, говорят, что казаки их перехватили.

Есть еще один пласт — письма их родственников, близких, друзей, которые шли к ним в Россию, но которые к ним не добрались. Вспоминается множество частных эпизодов, для меня очень памятных, когда я с этими письмами работал. Например, письма запаковывались в конверты несколько иначе, чем сейчас. Часто конверты были специальные, а чаще всего просто-напросто брался лист бумаги, заворачивался, проштемпелевывался сургучной печатью. А у кого была какая-то печать, скажем, «барон империи», или «шевалье империи», ставился отпечаток этой печати. И сверху надписывался адрес.

Некоторые письма в конвертиках были. В одной сургучной печати оказался светленький волосок. Письмо это было адресовано генералу Нансути. Это был известный военачальник, дивизионный генерал, командующий Первым корпусом резервной кавалерии. Письмо это было адресовано к нему в действующую армию из какого-то пригорода Парижа. И возник интерес: а чей это волосок? Сразу стала рисоваться романтическая картина — юная супруга генерала Нансути свой волосок запечатала, а он не дошел, злые русские казаки его перехватили. Так жалко стало этого генерала, ну, как же так! И я потратил несколько дней для того, чтобы все-таки понять, чей же это волосок, обратился и к биографии Нансути. Оказалось, что это волосок его сына, не помню, то ли восьмилетнего, то ли девятилетнего. Дело в том, что у него не сложилась семейная жизнь, сына воспитывала его сестра. И вот сестра, видимо, чтобы порадовать своего брата, этот волосок запечатала. И этот волосок не дошел, но, слава Богу, генерал Нансути остался в живых, сына своего он увидел.

Нередко из дома шли письма, где маленькие дети оставляли каракули, как могли расписывались в конце письма. Кто-то посылал рисунок. А обратно, из России шли тоже интересные рисунки. Я вспоминаю одно письмо, где некий французский офицер, я так и не установил, кто именно (многие письма в плохой сохранности), нарисовал свое временное военное пристанище, сарай, в котором он живет, как этот сарай он оборудовал, где у него вход, где окна, где какая-то занавесь.

То есть шел такой обмен. Пять су стоила пересылка письма в любую точку Европы. Были такие случаи, что можно было и бесплатно отправлять эти письма — через полковую почту. Либо, в редких случаях, могли еще доплачивать, и тогда по особой эстафете они доставлялись гораздо быстрее, но это стоило заметно дороже. И, наконец, те, кто был приближен к администрации Великой армии, могли воспользоваться специальной службой, которая доставляла государственные и военные депеши особой важности. Чаще всего почта работала неплохо, но в России было несколько случаев, когда эти ящики с письмами, в том числе с полковой почтой, перехватывались. Курьеры, насколько я знаю, были перехвачены только дважды. То есть все равно, несмотря на самые тяжелые условия, эта связь с Родиной, с другими европейскими странами работала. Армия была многонациональная, фактически армия всей Европы. Там было очень много итальянцев, огромное количество немцев из разных германских государств. Были голландцы, португальцы, испанцы, швейцарцы. Мне бросилось в глаза то, что они изъяснялись на каком-то арго, который тогда стал возникать. Французское письмо, например, могло сопровождаться какими-то итальянскими выражениями, или немецкими. И, наоборот, в немецком письме я нередко встречал французские слова.

Эта переписка удивляла еще и тем, что возникала единая Европа, это чувствовалось в рамках великой армии. Это был великий проект Наполеона, он полагал, что успех похода в Россию создаст важные предпосылки для общеевропейского единства. Та модель, которую он предлагал, конечно, отличалась от той, которая реализуется сейчас. Сейчас модель предполагает постепенность, естественность этого процесса, вначале решение каких-то экономических и социальных проблем, а потом уже переход на политический и военный уровень. У Наполеона же была другая модель. Вначале некое политическое подчинение, а затем постепенная реконструкция европейских сообществ по единым европейским правилам, единая правовая, денежная система и так далее. Трудно сказать, какой из этих проектов лучше. Нам, конечно, кажется, что тот, который сегодня, но, извините меня, начиная с кризиса 2008-го года, этот проект трещит по швам. Поэтому здесь трудно определенно сказать, мог бы реализоваться наполеоновский проект единой Европы или нет, но, судя по всему, в планах Наполеона не было идеи включения России в это общеевропейское пространство. И возникает вопрос: а что он предполагал делать применительно к России, если ему удастся добиться победы, если Александр пойдет на переговоры? Это уже другая проблема, конечно, но тоже очень интересная и запутанная.

Похороны в стене Можайского кремля

В свое время я пытался восстановить один маленький эпизод войны 1812-го года, и это оказалось настолько интересным, что я уже много лет никак не могу от этой тематики отойти, продолжаю искать. Жан Бастон де Ларибуазьер, командующий артиллерией великой армии, человек, с юных лет знакомый с Бонапартом. Они вместе еще книжки читали. Он в поход в Россию взял с собой двух сыновей, старшего Шарля и младшего Фердинанда. Старший Шарль был капитаном, адъютантом генерала Ларибуазьера. А младший был только что выпущен из кадетского корпуса в карабинерный полк. Он жаждал славы, был тяжело ранен в Бородинском сражении, должен был умереть, и все-таки Ларибуазьер-старший умирающего сына смог довезти до Можайска, где он скончался.

Потом были необычные для того времени похороны. В земле закопать его было нельзя, потому что сразу набегали мародеры. Либо крестьяне, либо свои же мародеры — это была обычная вещь. Поэтому его захоронили в полуразрушенной стене старого можайского кремля, которого сейчас нет. Ночью, при свете факелов, артиллеристы, которых генерал оставил специально для похорон сына, сколотили гроб из зарядных ящиков, вынули несколько блоков ломами из этой стены, впихнули туда гроб, заложили. И хотя сам генерал Ларибуазьер вернулся из России, но очень тяжело заболел и умер на руках у своего сына. И остался только один старший сын Шарль. А у Шарля остался клок волос младшего брата и заспиртованное сердце, которое после его смерти было вынуто.

И вот я нашел письма. Сначала старшего Ларибуазьера, дай Бог памяти, по-моему, из Смоленска он написал. Потом нашел письмо Шарля домой матери в Париж. Нашел письмо или даже два адъютанта Ларибуазьера, в дальнейшем очень известного мемуариста. У меня дрожали руки, когда я вчитывался в эти строки, надеясь увидеть какое-то упоминание о смерти Фердинанда. Но нет, этот адъютант писал домой только о том, что сочувствует своему начальнику, что тот много испытал, потерял сына. Причем этот молодой адъютант не знал, что пройдет совсем немного времени и генерал тоже умрет. А что касается письма Шарля и письма самого генерала домой, то они старались не упоминать о Фердинанде, а Шарль писал матери, что отец очень занят, что они в хорошем состоянии здоровья и прочее. Вот такая судьба одной семьи в России глазами даже не мемуаристов, а их собственными глазами на основе тех писем, которые они нам оставили, благодаря русским казакам.

Меня, конечно, интересовал вопрос по поводу цензуры писем, но многие вещи, которые я в письмах находил, заставляют думать, что если цензура и была, то она была очень поверхностна. О русских, конечно, в этих письмах есть. Есть упоминания, суждения, много описаний Москвы.

Значительная часть этих перехваченных писем была написана в Москве, потому что выдалось свободное время, появились возможности. Ведь написать письмо в ту эпоху — это значит где-то раздобыть чернильницу, перо, хорошо заточенное, надо иметь бумагу, деньги, чтобы это письмо отправить и много других вещей. Поэтому не всегда, особенно у солдата, имелась возможность написать письмецо домой.

Кстати, поражает социальный состав авторов этих писем, он очень, на мой взгляд, отличается от того социального состава, который характеризует русские письма. Вообще, русских писем сохранилось очень мало. Если французская армия Наполеона все-таки относилась к эпохе раннеписьменной культуры, то наша армия, к сожалению, в значительной степени здесь отставала. Конечно, многие офицеры письма писали, не скажу все, но многие, и офицеры писали по-французски. Мне встречалось немало писем, написанных, к примеру, из Тарутинского лагеря. О Тарутинской победе письмо написано по-французски. Это совершенно было нормальное явление. Но солдатская масса практически писем не писала, потому что солдат был рекрутом, он был оторван от прежней жизни, у многих не было ни кола, ни двора, писать некуда. Если они и знали грамоту, самую элементарную, то у них не было потребности писать письма.

Наполеон переоценил европейскость русских

На этом контрасте, конечно, иногда складывается впечатление историка о русской и французской армии. Если мы работаем с документами только одного происхождения, допустим, русскими, то тогда одно представление, с документами французов — другое представление. Когда же начинаешь это соединять, то контраст бросается в глаза. И начинаешь понимать специфику взгляда французов на то, что они увидели. Я бы не сказал, что это был взгляд людей, которые изначально полагали, что они в стране варваров. Есть такое мнение, тоже очень упрощенное, предлагаемое нередко и нашими авторами, что нас европейцы всегда принимали за варваров, Наполеон считал, что мы варвары, соответствующим образом и вел себя.

Это не так. Я не один год пытался понять, а, собственно говоря, каковы были представления Наполеона о России до кампании 1812 года, на основе чего его представления складывались. Это был человек эпохи Просвещения, человек восемнадцатого века, он фактически читал всю ту литературу, которую дворянин этой просвещенной эпохи читал. О России было уже написано немало, в том числе энциклопедий. И меня, например, поразил один то ли монолог, то ли диалог — по-разному можно интерпретировать, — который Наполеон вел в Кремле. Я могу точно сказать: это произошло вечером 16 октября по новому стилю 1812 года. Из Кремля Наполеон уедет утром 19-го числа. Монолог накануне оставления Москвы. Он рассуждал о русской истории, о Петре Великом, и эти рассуждения меня поразили тем, насколько он хорошо знает ситуацию в России конца XVII века, насколько высоко он оценивал личность Петра. Он ставил Петра выше себя — почему? Потому что Петр Первый, будучи государем, вначале сделал себя солдатом и потом от солдата он поднялся снова к государю. И Наполеон восхищался Петром. И по моему глубокому убеждению, он считал накануне похода в Россию, что Россия во многом уже страна цивилизованная. Благодаря Петру русские себя уже серьезным образом изменили. И, может быть, важные ошибки, которые Наполеон допустил в России, заключались в том, что он эту европейскость России переоценивал.

Пример очень простой. Наполеон 14-го сентября входит в Москву, начинаются пожары, он не может допустить даже мысли о том, что эти пожары организовали сами русские, он считает, что это французские мародеры — он приказывает пресечь эти беспорядки, отлавливать мародеров. Проходят сутки, начинаются вторые. Москву охватывает пожар, и только с этого времени Наполеон начинает осознавать, что происходит. Причем ему еще до вхождения в Москву говорили, в том числе московские французы, что Ростопчин собирается Москву поджечь. Потом многочисленные сведения французских разведчиков, в основном поляков, тоже доказывали это. Наполеон категорически отвергал такую возможность. Он смотрел на все, как европейский человек, который, кстати, привык считать деньги. И потом в своих письмах, в ходе московского пожара, после московского пожара, в бюллетенях великой армии, он прямо говорит: «Что делают русские? Они же уничтожают богатство очень многих людей на миллионы!» Огромное количество людей осталось без домов. Как такое вообще может произойти, Россия никогда не восстановит упадок своей торговли. То есть он воспринимал все это как буржуа, как действительно европеец до мозга костей, и не мог даже предположить, что есть какая-то иная логика поведения со стороны русских.

И я бы не сказал, что Наполеон, как и многие французы, и, возможно, представители других народов Великой армии, шли с большой предубежденностью в Россию. Больше того, ряд воспоминаний, дневников свидетельствует о том, что многими вещами они просто восхищались. Например, они восхищались большой столбовой дорогой. Она действительно была прекрасна, дорога от Смоленска до Москвы, например, или дорога, которая вела к Смоленску от Витебска, построенная еще во времена Екатерины. Справа и слева два ряда берез, огромное широкое пространство, широкая дорога, это их восхищало. Восхищали также и некоторые селения, оказывавшиеся достаточно чистенькими и ухоженными. Причем, интересно, что нахождение французских солдат на территории русской Польши или русской Литвы оставило не очень хорошее впечатление, потому что очень много грязных местечек, много нечистоплотности. В то время как в русских губерниях, начиная со Смоленска, французы часто встречали неплохие дворянские имения и дома крестьян.

Были, конечно, оценки противоположные, связанные, наверное, с личным опытом. Есть, например, письма жене главного хирурга французской армии Ларрея, великого человека, великого гуманиста той эпохи. Я знакомился с письмами периода начиная от кануна Москвы и во время отступления. Причем эти письма не издавались. И он не раз там пишет о действительно варварских обычаях русских, допустим, о том, что среди русских немало дворян, которые любят заводить себе медведей, и с этими медведями они спят вповалку. Что еще ждать от этих людей, этих варваров, если они спят вместе с медведями. Потом во время пожара он писал, в одном случае, что эти варвары сожгли свою собственную столицу, это вообще невозможно представить. И здесь же он описывает случай, когда видит, как довольно большое патриархальное семейство везет на тележке престарелого родителя, его спасает. И этим он восхищается.

Еще интересные моменты, связанные с тем, как русские, с точки зрения французов, обращались с умершими. После Бородинского сражения русские быстро отступали, вынуждены были часть раненых оставить на поле боя. И дальше идут к Можайску. И по дороге на Можайск, на следующий день, 8-го сентября, французы видят справа и слева свежие могилки и деревянные крестики. Они поражаются тому, что, несмотря на отступление, на то, что русская армия потеряла катастрофически много людей, обременена была этими обозами с ранеными, не знала, куда их деть, обозов не хватало, телег не хватало, медикаментов тем более, что они еще успевали своих умерших по дороге хоронить. Вместе с этим, когда французы вошли в Москву, они поразились другому — тому, что русская армия оставила в Москве более 10 тысяч — по разным оценкам, здесь они расходятся, я полагаю, что максимум 15 тысяч раненых. Частично их нельзя было вывезти, потому что это были тяжелораненые, а частично — просто не было подвод. Их оставили на милость победителей, как говорится. Так было принято, такой была война. Хотя, честно говоря, опыт был уже печальный.

Кто истинный герой — Ростопчин или Тутолмин?

Но, дело-то в том, что первые пожары в Москве начались благодаря неслучайным обстоятельствам, они были сознательно осуществлены генерал-губернатором, главнокомандующим, так его назовем, Ростопчиным, который оставил в городе переодетых полицейских. Они начали разрушать, жечь винные склады, потом пороховой склад, барки на Москве-реке. Потом еще некоторые объекты, Гостиный двор, биржу, как французы называли. Эти пожары спровоцировали большой московский пожар. В городе оставалось примерно 10 тысяч человек из тех, кто проживал в Москве. Всего по разным оценкам 200 тысяч проживало в Москве, чуть больше или меньше, очень сложно подсчитать. Кто остался? Подонки, которые хотели пограбить. Остались лакеи, которые должны были барское добро сторожить. Все остальное население уехало из Москвы. Москва наполовину деревянная. Причем Ростопчин начинает еще жечь Москву. Из 15 тысяч русских раненых половина погибла во время пожара. Они не смогли спастись. И французы не могли понять. Как так?! Главнокомандующий, начальник города, администрация сжигает имущество москвичей, а для многих это все, что у них было. И еще сжигает раненых, которых там оставили!

Если Александр I и давал Ростопчину карт-бланш, то, разумеется, он сделал это таким образом, чтобы тень на него никогда не упала. Хотя, судя по самому характеру Александра Благословенного, он в общем-то не был против того, что Ростопчин мог бы там совершить. Но только чтобы без его участия. Ростопчин со своей стороны не скрывал, правда, государю он об этом не говорил. В принципе, государь мог об этом знать либо через Балашова, либо через кого угодно, потому что Ростопчин вел активную переписку со многими людьми, в том числе, с Багратионом, где прямо говорил о том, что он Москву сожжет. Но, судя по всему, Кутузов тоже, зная об этих намерениях, сделал все возможное, чтобы этого не допустить. А именно: он довел русскую армию до Москвы, отказался от сражения под Москвой, причем убеждая Ростопчина, не уставая убеждать, что он Москву не оставит. И сообщил Ростопчину об этом решении по русскому календарю где-то вечером 1-го сентября, около 8 часов вечера, после того как совет в Филях завершился. Ростопчина на совет в Филях не пригласили, хотя Кутузов должен был это сделать. Его поставили в известность фактически задним числом, не дали ему времени привести в исполнение первоначальный замысел. Ростопчин попытался сделать то, что было в его силах. В течение ночи организовать своих людей. Возможно, даже дважды провел под утро совещание в своем доме на Лубянке, где распределил обязанности. Накануне он приказал всей пожарной команде выйти из города, захватив с собой весь огнеспасительный снаряд, за исключением четырех помп, которые оставили в воспитательном доме.

Тот же парадокс, который французы не могли понять: в Москве в воспитательном доме у Ивана Акинфиевича Тутолмина осталось около 1200-1300 детей. Тутолмин, главный надзиратель воспитательного дома, тогда был уже старик, я был на его могиле, она, слава Богу, сохранилась в Донском монастыре. Это удивительный человек. Он фактически взял на себя спасение 1300 детей, он их спас! Вот действительно где подвиг и сила духа! Ростопчин нередко воспринимается как некий символ самопожертвования, понимаете, дескать, он сжег Москву. Но, извините меня, здесь большая разница. Он Москву покинул, бросив ее на произвол судьбы. А до этого еще убил зверски Михаила Верещагина, бросив на растерзание пьяной толпе, для того чтобы спастись. Он оставил 1300 детей, он оставил 15000 раненых умирать и поджег город. Это что — римлянин, это гражданин?

Вот контраст — Ростопчин и Тутолмин, видишь, когда начинаешь знакомиться с подлинными событиями войны. Не с мифами, которые у нас до сих пор воспроизводятся. Причем воспроизводятся почему? Потому что они очень патриотичными кажутся. Но когда начинаешь разбираться, тогда начинаешь понимать, кто был настоящим героем. Тутолмин сразу пошел к французам и начал их просить, умолять, чтобы они защитили воспитательный дом, потому что там 1300 детей, они сгорят. Французы сразу выделили охрану. Потом были случаи, когда они снабжали воспитательный дом продовольствием. И Тутолмин пошел на это, на контакт с неприятелем для того, чтобы выполнить свой великий гражданский долг.

И в противовес этому Ростопчин, который выказал себя якобы великим римлянином. Он потом спалил свое имение Вороново. Но спалил демонстративно, это был богатейший человек. Он спалил одно имение, у него было еще много других имений. Очень большая разница между этими двумя патриотами. Один патриотизм ложный, но который воспевается уже 200 лет, другой патриотизм подлинный, человеческий патриотизм, о котором мы мало что знаем.

Деятельность московского муниципалитета. Это люди, которые вынужденно были в Москве, конечно, не сразу, под давлением обстоятельств приняли эту должность членов муниципалитета. Вроде, так сказать, предатели, Наполеон это организовал. Но, с другой стороны, это были героические поступки, если учесть то состояние, в котором москвичи находились, те же самые русские раненые. И, слава Богу, Александр Благословенный их в конечном итоге амнистировал, правда, не сразу, кое-кто умер. Например, купец Находкин, который возглавил московский муниципалитет, большого геройства человек. Он в 1816-м году уже умер от всех перенесенных страданий. Еще трое умерли в тюрьме, когда следствие шло. Но остальные были выпущены на свободу. Что они только не претерпели тогда.

Конечно, сразу напрашиваются некоторые параллели с Великой Отечественной войной. Мы до сих пор многих обстоятельств, подлинного героизма не знаем, больше того, мы не хотим этого знать. Вот скажем, наши военнопленные, которые освобождались, а потом вдруг оказывались либо в лагерях, либо в штрафротах, либо их сразу расстреливали. Потому что, дескать, им доверять нельзя. Четыре с половиной миллиона попало в немецкий плен!.. Ничего подобного в 1812 году не было, но человек остается человеком при любых обстоятельствах, он остается человеком везде, но не всегда мы подлинных героев знаем, и не хотим их знать. Вот это печально. 200 лет прошло с войны 1812-го года, но наши представления об этом весьма и весьма приблизительны и очень поверхностны.

Кровь Михаила Верещагина на алтаре Отечества

Что касается дела Верещагина. Верещагин — несчастный молодой человек, который слишком много читал иностранных книжек, очень талантливый человек, сын купца второй гильдии. И он имел несчастье прочитать одну немецкую газету, где было обращение Наполеона, и перевел это обращение. Это обращение стало известно полиции, его арестовали.

Но вот здесь самое важное и печальное начинается. Дело в том, что он не хотел выдать своего не то что друга, но хорошего знакомого, сына почтмейстера, от которого он получил эту газету. И он все взял на себя. Он стал утверждать, что он сам это письмо придумал. И Ростопчин понимал, чувствовал, что Верещагин многое не договаривает, скрывает. А кого он скрывает? Он защищает фактически Ключарева. Этот почтмейстер, Ключарев, известный масон, друг Новикова, человек очень образованный. Его сын дал Верещагину эту газету. А Ключарев, с точки зрения Ростопчина, был враг, был агентом у французов, он был масон.

И Ростопчин воспылал ненавистью к Верещагину, который не хотел давать показания на Ключарева. И поэтому второго сентября, когда Ростопчин должен был Москву покинуть, он заставил привезти Верещагина из тюрьмы должников в тюрьму на Лубянке. Возле дворца Ростопчина столпилась толпа полупьяного простонародья. Они требовали, чтобы барин их вел на французов. Барин обещал, говорил, что я вас поведу, и т.д. А не повел. И вот эти люди пришли на Лубянку, стали требовать, чтобы барин, все-таки, возглавил. И что сделал Ростопчин? Он бросил им на растерзание Верещагина, заявив о том, что это предатель, делайте с ним, что хотите. Приказал своей охране, двум драгунам прямо перед толпой его рубить палашами. Вначале драгуны не могли понять, что от них Ростопчин хочет, но он их заставил это сделать. Они два раза по Верещагину ударили, он упал. Ростопчин развернулся, ушел, на заднем дворе сел в коляску, вскричал кучеру «гони» — и из Москвы. А в это время толпа схватила Верещагина, привязала его к лошади за ноги и еще живого начала таскать по московским улицам. Это жуткая сцена.

Причем, эти же люди через два часа, когда войдут французы и будут двигаться к Кремлю, там засядут, возьмут оружие из арсенала и начнут по французам стрелять. Это патриотизм, который зажег Ростопчин кровью этого молодого человека, бросив его на растерзание толпе. И это все было переплетено, в этом-то и трагедия.

И не было в 1812-м году: это хорошо, это плохо, это патриотизм, это не патриотизм. Все настолько смешалось, что мы двести лет просто боимся отделить зерна от плевел, признать, что эти москвичи, которые сидели в Кремле, — это были московские подонки, которых обманул Ростопчин, московские власти их бросили. Они растерзали этого невинного молодого человека.

Я пытался выяснить, куда тело дели. Тело бросили за ограду церкви на будущей улице Софийке — там церковь Софии Премудрости. Сейчас там рядышком с одной стороны ФСБ находится, с другой стороны — «Детский Мир». Вот там эта церковь стоит на Пушечной улице. И в 1816-м году там прокладывали дорогу и нашли тело Верещагина, которое не разложилось. И среди москвичей пошел слух, что это святой. И вся Москва туда пошла. Полиция испугалась, и приказала тело похитить и в надежном месте зарыть.

Я заходил в эту церковь, спрашивал, есть ли икона Михаила Архангела, она только на святых вратах была. И женщина, которая продавала свечи, вдруг вспомнила, когда я стал выходить. Она догнала меня и сказала, что совсем недавно художники здесь один из приделов расписывали, что-то по 1812-му году. Я зашел в этот придел, смотрю: там что-то типа триптиха сделано. С одной стороны благословляет возле Казанского собора Михаила Илларионовича Кутузова, видимо, петербургский архиепископ, я точно не знаю, кто. С другой стороны, справа — изгнание французских войск из России, а по центру — Михаил Архангел. Представляете, это та самая церковь, где Михаила Верещагина убили. Кровь этого молодого человека была положена на алтарь отечества.

Вот эти москвичи, которые остались в Москве и которые начали поджигать дома, они вызвали большой московский пожар, который уничтожил многие запасы, что заставило Наполеона в конечном итоге быстро Москву покинуть. По большому счету московский пожар внес значительную лепту в поражение французской армии. И получается, что жертва Михаила оказалась ненапрасной.

Французы в Москве умирали без покаяния

Многие считают, что одной из неудач Наполеона в России было, в том числе, и отношение к православной вере. То, как они относились к храмам, что они там вытворяли, вызывало дополнительно волну народного возмущения против французской армии.

Дело в том, что французская армия 1812-го года — это армия, прошедшая революцию. У меня есть работы, посвященные религиозным воззрениям солдат французской армии. Большинство, конечно, были деисты. Они верили в некое Высшее Существо. Но они не были склонны к исполнению каких-либо культовых вещей. И хотя Наполеон католическую религию восстановил как основную религию французов, но он тоже до конца своих дней не относился к этому как к сфере, которой необходимо следовать. И поэтому французы фактически относились и к своим церквям, церквям других народов точно так же, как они относились к русским церквям. Им это было непонятно, для них это был символ не то чтобы варварства, но какой-то отсталости.

Я пытался многие вещи понять, и в отношении русских церквей, то, как вели себя, между прочим, и русские священнослужители, и простой русский человек. Картина очень противоречивая. Взять хотя бы Москву. Церковные власти фактически предоставили событиям течь так, как они текут. Приходским священникам не было дано никаких указаний, как себя вести. Хотя негласно, неофициально было рекомендовано уйти из Москвы, то есть оставить храм, запереть его.

Входят в Москву французы, Москва начинает гореть. Какие здания сохранились после пожара? — Каменные церкви. Нередко французы именно там укрывались. Они там исполняли все свои бытовые нужды и т.д. Для них, так сказать, русские иконы или свои иконы — разницы не было.

Был в Москве тоже удивительный, противоречивый человек, мой любимый герой. Это французский аббат, настоятель церкви святого Людовика, французской церкви, которая была в Москве, Адриан Сюрюгг. Интереснейший человек, образованнейший, скрытый иезуит. Он своего поста не покинул, остался в Москве. И все французы и немцы, которые там были, у него искали спасения. Он сразу обратился к французскому командованию с требованием хотя бы этот район защитить от пожара. Ему удалось это сделать, церковь осталась. Она тогда деревянная была.

И он нередко приходил в госпитали, смотрел, что там происходит. Он надеялся, что кто-то будет искать у него духовного утешения. Он с удивлением записал в свой дневник (он умер в декабре 1812-го года при трагических обстоятельствах, но дневник его остался, и несколько писем тоже), что столкнулся с тем, что это была армия безбожников. Максимум, на что они шли, это покрестить детей. Что же касается умирающих, то они умирали без покаяния, зарывали их в близлежащих садах. И в основном, когда он приходил в госпитали, то французы говорили о физических страданиях, но совершенно ничего о духовных. Но он понимал, что, действительно, это была армия революции. Он был человеком старого порядка, эпохи старой Франции.

И одновременно он критически оценивал то, что происходило в среде русского духовенства. Он возмущался тому, что священники большей частью из Москвы ушли. А между тем в Москве оставались не только подонки, которые грабили, было немало людей, которые просто не могли уехать, например, у которых были на руках больные родители. Многие люди вынуждены были остаться в Москве, никто не мог дать им духовного утешения в эту трагическую годину. Но нашелся священник лейб-гвардии кавалергардского полка, отец Грацианский, который случайно остался в Москве, он не успел вывезти имущество, его французы остановили. И вот он явился к французскому командованию и предложил возобновить службу в московских церквях, хотя бы в одной. И французы на это пошли, разрешили открыть церковь святого Евпла, она не сохранилась сейчас, к сожалению, это ближе к Мясницкой, в центре Москвы. Он начал службу, французы отпустили и вина, и муки для причастия. Они выставили охрану. И огромные толпы москвичей, услышав церковный звон, начали туда стекаться.

Осталось несколько описаний сцен, потрясающихся по своей боли, трагизму, что происходило тогда в этой церкви. Французы чуть не сами плакали, видя, что происходит с русским человеком. Отец Грацианский — это герой, но потом, естественно, возник вопрос о его сотрудничестве с оккупантами. В конечном итоге он стал духовником Александра Первого. Александр знал об этой истории, никаких репрессий против отца Грацианского не было.

Я знаю еще несколько случаев, когда служба в той или иной церкви была. До десятка таких церквей я насчитал, в том числе домовые церкви. Но церковные власти Москвы были растеряны. С одной стороны, если священник остается в Москве при оккупантах, он своим поступком бросает на себя тень. А если еще он обращается к французскому командованию, то тем более. И когда власти, в том числе церковные, возвратились в Москву, они не знали, что делать: наказывать таких людей или не наказывать, была растерянность. Дело в том, что они сами чувствовали себя преступниками, что они бросили и свою паству, и своих сограждан, которые были поручены их попечению. Вот трагизм этой ситуации. Да, французы разрушали церкви, для них это было обычным делом, но здесь не было какой-то специально задуманной цели оскорбить русского человека.

Был такой Мишель Задера, он квартировал в Новодевичьем монастыре. Он там спасал русское духовенство, монахов, хотя сам поляк, католик. Он сразу сказал: все, что у вас в алтаре, церковная утварь, вы ее спрячьте, потому что придут мародеры, ничего не останется. То есть случаи были самые разнообразные. И здесь говорить о том, что французская армия как-то сознательно действовала, унижая русскую веру, нельзя.

На фото: фрагмент росписи в храме Софии Премудрости на Пушечной улице, Москва

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: