Ахилла

Отрывок из книги «Записки сельского священника». Под псевдонимом «Сельский священник» публиковался священник Александр Розанов, который сначала служил в Саратовской губернии, потом при Мариинской колонии Московского воспитательного дома. Записки публиковались в журнале «Русская Старина», охватывают период примерно с 1840 по 1880 гг.

***

Батюшка мой был священником в страшно бедном приходе. Нас, детей, у него было четверо: сестра, я и двое маленьких братьев. Матушка выучила меня читать, а батюшка — писать, немного арифметике, русской и латинской грамматикам и читать по-французски. Постоянно я читал и пел на клиросе и нередко, в большие праздники, читал апостол, выучивши его заранее. Когда же мне минуло восемь лет, батюшка собрался везти меня в Саратов, в училище. Часто матушка с сокрушением смотрела на меня перед отъездом и втихомолку проливала горькие слезы. Да и было над чем. Много, бывало, проходило семинаристов на каникулы через наше село; всех, бывало, матушка позовет к себе, всех накормит и напоит; но те, бывало, только о том и рассказывают нам, как их порют там. Горькими слезами обливалась матушка, слушая рассказы и глядя на нас.

В конце августа 1835 года батюшка собрался везти меня. В день отъезда к нашему дому собралось почти все село: и ребятишки-товарищи, и девчонки, и бабы, и старухи… Матушка плакала неутешно, я плакал навзрыд, бабы и старухи обнимали меня, целовали и голосили на все село. Прошло более сорока лет с тех пор, но эта, раздирающая душу, картина жива в моей памяти! Среди общего стона и плача, матушка вспомнила, что я не простился с одною старушкой, у которой в доме пеклись пряники, и которая любила лакомить меня ими, но которая была теперь больна и не могла проводить меня. Я побежал к ней, и сам не помню, как упал без чувств на завалине ее дома. Но надобно же было, наконец, ехать, лошадка давно уже была запряжена. Меня взяли, усадили в тележку, и батюшка поехал. Весь народ пошел за нами и шел далеко за село. Матушка встала на бугорок и смотрела на нас, пока мы совсем уехали из виду.

В Саратове мы остановились на постоялом дворе. На другой день мы пошли к ректору училища. Батюшка мой был человек необыкновенно добрый и кроткий. Ко всем начальствующим он имел благоговейный страх. Помню, как, бывало, приедет для поборов какой-нибудь приказный духовного правления, и батюшка мой не знает, как и угостить его. А тот важничает, ломается, кричит и распоряжается в доме, как полный хозяин. Теперь же предстояло идти к самому ректору (смотрители училищ тогда назывались ректорами). Я давно наслушался всяких страхов и представлял ректора каким-то богом. Я шел не помня себя. Как только вышел к нам ректор, я затрясся и залился горькими слезами. Ректор дал мне читать какую-то славянскую книгу; но я рыдал и читать не мог. Сколько он ни ободрял меня, я плакал и не мог выговорить ни слова. Батюшка дал ему целковый, а тот дал записку, что я принят во второй класс. Записку эту я должен был отдать в классе учителю второго класса. После, когда был уже священником и благочинным, и в хорошем приходе, я коротко был знаком с своим бывшим ректором. Это был магистр академии и предобрейший старичок, о. архимандрит Гавриил. После ректора училища он был профессором и ректором семинарии.

От ректора мы пошли с батюшкой искать по городу квартиру. Около одного дома мы увидели много игравших ребят, босых, без шапок и в одном грязном белье. Батюшка спросил, и узнал, что это семинаристы, и квартиранты этого дома. Батюшка пошел в дом, хозяин-сапожник согласился принять и меня. Что́ это была за квартира, — этого я тогда не понимал; но батюшка не имел средств нанять мне лучшую квартиру и имел в виду, что на артели мне не будет скучно.

В двух небольших и низеньких комнатах нас было человек пятнадцать. Неурядица, гам, возня и грязь были страшные. В доме у моего батюшки было хоть и бедно, но чрезвычайно чисто. Здесь же меня заели насекомые, через месяц я совсем опаршивел, и к Рождеству захворал. Больших, как мы называли тогда учеников семинарии, с нами не было. Мы были все мелочь — училищные, а потому и порядка не было ни малейшего: всякий делал, что хотел.

В Саратове было два духовных училища: одно старое, где обучались одни только квартирные, т. е. отцовские дети, и другое — при котором была бурса. В бурсу помещались только сироты. Я поступил в старое училище. Это было старое здание, в полном смысле этого слова: довольно большое каменное здание, без дверей, оконных стекол и печей. Много мы горя приняли в таких классах зимою!

Как только я вошел во двор училища, ко мне подошел проходивший мимо один из учителей; он ласково потрепал меня за щеку и спросил в какой класс поступил я. Я сказал, что во второй. «Жаль, — говорит, — что не ко мне, а уж как бы я стал сечь тебя!» Это был мне первый привет.

Несколько сот учеников толпилось на дворе. Новички жались по углам, а синтаксисты — ученики старшего класса, т. е. четвертого, великаны и все уже брившие себе бороды, важно расхаживали по двору и, в забаву, поддавали подзатыльники и пинки нашему брату, мелюзге. Некоторые из новичков, прижавшись к стенке, с клочком бумажки в руках, заучивали свою фамилию. У нас, духовных, как известно уже всем, фамилии есть забавные. Откуда они взялись? Это было так: привозит какой-нибудь отец своего мальца в училище, ставит на квартиру, непременно в артель. В артельной квартире непременно уже господствует какой-нибудь великан-синтаксист, лет 10 трудящийся над латинскими и греческими спряжениями. Иногда таких господ собиралось и по несколько на одной квартире. Отец обращается к какому-нибудь и спрашивает: какую бы, милостивый государь, дать фамилию моему парнишке? Тот, в это время, долбил: типто, типтис, типти…

— Какую фамилию дать?!.. Типтов!

Другой, такой же атлет, сидит, в это время, где-нибудь верхом на коньке сеновала или погребицы, и долбит: diligenter — прилежно, male — худо… Слышит, о чем спрашивают, и орет:

— Нет, нет! Дай своему сыну прозванье Дилигентеров, слышишь: Дилигентеровъ!

Третий, такой же скотина, сидит верхом на заборе и орет урок из географии: Амстердам, Гарлем, Сардам, Гага…

— Нет, нет, — перебивает, — дай прозвище сыну Амстердамов!

Сбегаются все, делается совет, т. е. крик, ругань и иногда и с зуботрещинами, и чья возьмет, того фамилия и останется. Дикий малец не может и выговорить-то, как его окрестили эти урванцы. Ему пишут на бумажку, и он ходит и заучивает иногда, право, чуть не месяц. С месяц, по крайней мере, было, что спросит кого-нибудь учитель, и человек десять бросятся в карманы за запиской, чтобы справиться, не его ли вызывают? Вот причина, почему у нас, духовных, образовались фамилии Превышеколокольниходящинских! Я не раз бывал свидетелем подобных сцен. Я был уже в последнем классе семинарии, в 1847 году, когда последовало распоряжение св. синода, чтобы дети носили фамилию своих отцов. Но зато Превышеколокольниходящинские закрепились на век.

После молебна нас послали по классам. При входе в класс нас стали объезжать. Объезжать значит, что как только новичок входит в класс, то старый, сидевший в этом классе уже несколько лет, взваливается тебе на плечи и велит везти его. Ты, бывало, упадешь, а он сидит на тебе и лупит кулачищами во что попало. Таких маленьких, каким был я, было не много. К моему счастию, один великан, лет восемнадцати, Маяцкий, сжалился надо мною и принял меня под свое покровительство. После этого, действительно, меня никто не тронул и пальцем. Только, бывало, кто тронет меня, я к Маяцкому; тот хватит по зубам, и я прижмусь к моему защитнику, как собачонка.

Через неделю к нам пришел на квартиру инспектор. Это был мужчина высокий, плечистый, здоровенный, лет тридцати, Г. Н. Архангельский. Это был зверь, а не человек! Не было дня, чтобы он не перепорол в училище десятка самым варварским образом. Приходит к нам и спрашивает: читаем ли мы, по каноннику, вечерние и утренние молитвы? Мы, конечно, не читали. Но тут мать хозяина, старушка, выручила нас: «я, батюшка, говорит, читаю им и утренние, и вечерние молитвы». — А где канонник? Она подала и сказала: «вот это утренние, а вот это вечерние молитвословия». Инспектор остался доволен. «Покажите ваши сундуки!» Переворочал, пересмотрел в них — все исправно; но, на беду, у одного нашел сырые арбузные семечки. — «Это что?!. Чей сундук? Ах, ты!.. Ты гноить отцовское добро — рубашки, сундук?!» И бац его со всего размаха! Мальчик ударился о печь, упал на пол и из носу и рта полила кровь… Мальчик был такой же ребенок, как я. «Но погоди! В училище я задам тебе не так!» — Ушел. Несчастный ребенок, не помню сколько, но долго прохворал после этого варварского удара…

Читайте также:

• От священника требуют святости и порока одновременно
• Фаворский, Елеонский, Невский, Владимирский…
• «Семинаристы — это сволочь»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: