Ахилла

22 марта на сайте «Ахилла» появилась статья некоего нижегородского Анонима (вероятно, клирика или причетника епархии). Насколько я понял, автор заметки прислал в редакцию очередной канцелярский циркуляр, разосланный благочинным округов Нижегородской епархии, и свой комментарий к нему. Мне, как священнику Нижегородчины, поступил ряд вопросов по поводу циркуляра, начиная с подтверждения его подлинности, и заканчивая моим мнением по поводу бумаги. Попробую ответить, добавив несколько «штрихов к портрету».

Во-первых, хочу подтвердить: бумага подлинная. По крайней мере, служащие священники Нижегородчины говорят по телефону, что видели циркуляр и слышали о новом исповедальном правиле на собрании духовенства, состоявшемся 14 марта сего года. У меня лично сомнение в подлинности циркуляра возникло лишь на миг и исключительно в связи с неверием вопрошающих в то, что канцелярские работники, если они в трезвом уме, могли соорудить нечто подобное, а заведующий канцелярией – подписать. Миг сомнения был кратким, потому что в памяти всколыхнулся эпизод моего служения в нижегородском кафедральном соборе в честь святого благоверного великого князя Александра Невского летом и осенью 2014 года, куда я почти сразу после иерейского сорокоуста был бессрочно командирован из соседнего Смоленского прихода Канавинского благочиния, где лишь формально числился штатным клириком.

Ключарём собора, благочинным округа, секретарём епархии и заведующим канцелярии был в ту пору протоиерей Сергий Матвеев, который и ныне совмещает все эти должности, за исключением поста благочинного. К счастью, мне не часто доводилось пересекаться с «великим и ужасным», как называли его служители собора. В основном, приходилось общаться со старшим священником церкви Ильёй Трушкиным – отцом троих детей и моим ровесником. Общение это было тёплым и почти всегда приятным. По сей день вспоминаю этого священника лишь добрым словом. Не идеализирую, но и против совести не пойду, кто бы мне чего о нём не говорил теперь.

Пишу это, потому что такая тенденция наблюдается. Например, на мои положительные слова о благочинном отце Виталии Мишарине (которого я нигде не возвышал, а лишь пытался искренне говорить о его человечности и относительной порядочности), некими анонимами в интернете уже вываливаются помои в его адрес, цель которых, по-видимому, разоблачить не столько Мишарина, сколько меня. Всё это, конечно, смешно. Ясно, что в системе приживаются только системные люди. Но и среди них, прокаченных и висящих на крючке, встречаются как совершеннейшие подонки и психопаты, так и те, кто старается не просто удержаться на плаву, но максимально остаться человеком. Именно таким батюшкой, пытающимся не разрушиться как личность, по моей субъективной оценке, был старший священник собора.

Но речь, вообще-то, не о нём. А о том, что под его руководством (ознакомление с расписанием служения, поручения по требам и храмовым работам) я прослужил в соборе не менее четырёх месяцев. В дни моего служения в Невском поменялось несколько клириков. Кто-то получил указ о переводе, кто-то был вновь назначен после хиротонии, кто-то вернулся из Оранского монастыря, где отбывал покаянную ссылку после гнусной подставы… Имена не важны, нижегородцы и так должны их знать.

Старейший клирик собора протоиерей Фёдор Пестрецов, имя которого называю, так как он фигурирует в новоиспеченном циркуляре, при мне попал на многодневный больничный, плавно перешедший в отпуск. Батюшке стало очень плохо в алтаре прямо во время служения Литургии, когда я исповедовал в молельном зале причастников. Плохо так, что даже потреблять Святые Дары был вызван клирик соседнего храма, только что отслуживший Литургию и ещё не успевший позавтракать.

Чем важен больничный лист отца Фёдора? Всё очень просто. Именно к этому старцу ходили исповедоваться постоянные прихожане собора. Ему же открывали душу многие клирики и причетники. И вдруг священник исчез на два месяца. К кому идти каяться? Понятно, что к Богу. А кто накроет епитрахилью? На какое-то время единственным постоянным клириком собора довелось стать мне. Конечно, были и ключарь, и старший священник. Но первый служил исключительно в воскресный день, а второй — в лучшем случае, два раза в неделю из-за гигантского объёма дополнительных послушаний. В подмогу мне ежедневно присылали требных священников как из областного центра, так и из соседних городов. Но чаще всего в соборе мелькала именно моя физиономия, к которой и начали привыкать люди.

Спустя какое-то время я стал замечать, что на исповедь ко мне идут одни и те же верующие, круг которых расширялся. Причём исповедовались не только в будние дни, но и на субботней Всенощной, а также в течение двух воскресных Литургий – ранней и поздней, если на обе службы мне доводилось вставать на исповедь. В те воскресенья и двунадесятые праздники, когда ключарь Матвеев не появлялся в соборе, участвуя в разъездных архиерейских богослужениях, я служил раннюю Литургию. Сразу после неё отправлялся читать в микрофон чинопоследование Таинства Покаяния и далее следовал к аналою принимать исповедь.

Старший священник утверждал, что у меня лучше всех получается читать последование: чётко, внятно и, главное, за то количество минут и секунд, какое нужно. Не знаю, действительно ли я обладал каким-то «уникальным талантом», но то, что обязанность читать чинопоследование постепенно полностью закрепилась за мной – это факт. «Надо быть немного дураком!» – говорил мне один из моих духовных наставников. «Не показывай голоса, не показывай дикции… А то повесят на тебя чтение – не отвяжешься!» Но я никак не мог научиться «быть немного дураком». Может быть от того, что был и есть полный дурак или круглый идиот? Не знаю… Однако исповедовать мне приходилось всё чаще и всё большее количество людей.

Помню, как в каком-то номере епархиальной газеты опубликовали большую фотографию, где я, как великий старец, исповедую молодую девушку. Мастерство фотографа стало поводом для множества хохм со стороны знакомых. Я тоже смеялся от души, понимая, что в данном случае от горделивой прелести может спасти только самоирония.

Однако досмеялся! Как-то прямо во время исповеди меня одёрнул кто-то из алтарников, посланный отцом секретарём в молельный зал по мою душу. Пришлось оставить кающуюся женщину наедине с Богом и немедленно проследовать в алтарь, дабы избежать скандала из-за нерасторопности. Отец секретарь подозвал меня и поучил уму-разуму. Учение сводилось к тому, что не нужно на исповеди долго слушать прихожан. И уж тем более вообще нельзя открывать рот, потому как это младостарчество. И оно может стать для меня губительным соблазном. На мой вопрос: «А как быть, если человек хочет выговориться?» — последовал ответ: «Останавливать и накрывать епитрахилью. Без лишних слов! Есть разрешительная молитва, понял?..»

Конечно, я всё понял. Однако не смог сразу превратиться в робота, накрывающего людей епитрахилью. Слишком живы были воспоминания о том, как терпеливо священники слушают исповедников в московском храме свт. Николая в Кузнецах. Но с тех пор, дабы не злить секретаря, я стал просить людей быть более лаконичными, по возможности писать грехи дома на бумаге, и вообще, не преследовать меня, как какого-то старца, а ходить исповедоваться ко всем, дабы не создавать мне лишних проблем. Но многие сделали свой выбор и говорили прямо: «Батюшка, пока отец Фёдор не выйдет с больничного, мы будем ходить к Вам».

Спустя ещё какое-то время на субботней всенощной ко мне вдруг подошёл старший священник. Отец Илья взял меня за руку, отвёл в боковой придел собора и сказал: «Поисповедуй меня…» Я, честно сказать, онемел, хотя и не подал вида. Выслушал исповедь, прочёл разрешительную молитву… Похристосовались… Понял, что это норма для священников: исповедоваться друг другу по доверию и близости духа, а не по возрастному принципу или сроку хиротонии. Позже меня шокировал и мой духовник, который, исповедав меня, попросил исповедать его. Это не сразу улеглось в моей голове, в которой звенел голос: «Да как ты, сопляк, грехи отца духовного будешь слушать?» Я даже вслух спросил: «Как это, батюшка? Разве я могу?» На что услышал твёрдый, но исполненный любви ответ: «Мы с тобой одной крови! Зачем мне к кому-то идти, когда есть ты?..»

Позже, вслед за старшим священником, на исповедь стали подходить алтарники собора, свечницы, продавщицы, семинаристы и ученицы духовного училища, которых привозили на праздники и в воскресные дни, учащиеся православных гимназий. И даже служивший со мной опытный протоиерей (преподаватель-богослов) не гнушался мной как священником, доверяя выслушать покаянные глаголы. Исповедовались и лица, приближенные к секретарю…

Идиллия нарушалась тем, что не всем было по нраву моё вынужденное «младостарчество». Секретарь Матвеев ещё как минимум раз подзывал, чтобы сделать увещевание по поводу практики исповеди, которая должна проходить чисто механически: без слов и ответов на вопросы. Однако традиционно каждое субботнее Всенощное бдение я выходил исповедовать людей. Со многими сложились доверительные отношения. Некоторые успели поведать историю своей жизни.

В один из таких осенних субботних вечеров, когда после больничного и отпуска вышел служить отец Фёдор Пестрецов, я исповедовал верующих с самого начала вечернего богослужения. Исповедовал один, так как прочие священники в алтаре читали заказные записки, вынимая частички из многочисленных просфор, испеченных к воскресному дню. К полиелею подъехал ключарь прот. Сергий Матвеев, который облачился и возглавил соборную молитву в центре молельного зала. Сразу после помазания я вернулся к своему аналою в сторонке, где меня ждали исповедники.

Возможно, всё, что я напишу далее, плод моего больного воображения. И потому я не настаиваю на абсолютной истинности изложенного. Предлагаю лишь свою интерпретацию событий. Интерпретацию, подтверждённую несколькими священниками, у которых я пытался развеять свои сомнения.

Итак, я возвратился к аналою и начал слушать исповедь кого-то из прихожан. Прочие верующие, подготовившиеся к причастию, выстроились в очередь стройным ручейком. Оставалось их человек 15. Отцы, проходившие мимо меня в алтарь, дружелюбно подмигивали, мол, справишься один… службе идти ещё долго, а народа – мало. И только проходивший мимо ключарь как-то злобно сверкнул глазами…

Минут через пять в соборе засуетились алтарники, высланные из «святая святых». Они установили два переносных аналоя рядом со мной, водрузили на них кресты и Евангелия. Ещё через пару минут вышли старшие отцы: протоиерей Фёдор и протоиерей Василий. Кто-то из батюшек прошептал мне, что они посланы ключарём на подмогу. Старший священник Илья не вышел, но было слышно, что за алтарной перегородкой идёт какой-то эмоциональный разговор. Тембр солирующего голоса угадывался безошибочно…

Людской ручеёк распался. Несколько человек пошли на исповедь к отцу Фёдору. Кто-то к отцу Василию. Но большая часть людей продолжала ждать, когда освобожусь я. Продолжали стоять, не понимая моих жестов и мимики, которыми я пытался показать, чтобы они шли исповедоваться к другим отцам, так как происходит какой-то неблагоприятный для меня разбор полётов.

Прошло ещё несколько минут, и за мной вышел парень-пономарь. Меня вызывали в алтарь. Дослушав одну из женщин, я повернулся к алтарю и уже собрался идти, как вдруг меня остановил протоиерей Василий. Он взял меня за руку и прошептал на ухо: «Будь твёрд, не теряй достоинства… Там по тебе уже всё решили…» Я приготовился к худшему, но в алтаре меня встречал отец Илья, а не ключарь. Он подвёл меня к алтарной тумбе и, пытаясь сохранять спокойствие, сказал: «Ты это… в общем, вот…» Он указал на лист с расписанием собора на следующую неделю, где столбец с моим именем был перечёркнут. На мне поставили крест…

Почему отец Илья нервничал? Думаю, потому, что ранее он объяснял мне, что из собора только два пути: либо на повышение (настоятельство в городе, или должность благочинного), либо в ссылку. Третьего не дано. И то, что моя командировка в соборе затянулась на четыре месяца, по его мнению, было хорошим знаком (хорошим в его понимании). Да и вообще, он часто ободрял: «У тебя всё отлично идёт».

И тут всё это «отлично» было перечеркнуто секретарём. Отец Илья объяснил, отведя глаза в сторону: «В соборе теперь полный комплект священников, все вышли из ссылок и отпусков… Здесь в тебе нет нужды, а на Смоленке ты нужен». Уже на следующий день я служил Литургию на Смоленском приходе, где всё это время числился клириком.

Но любопытной была другая деталь: ключарь Матвеев постановил, что с этого дня все клирики и алтарники собора каждую субботу обязаны исповедоваться у протоиерея Фёдора Пестрецова на Всенощном бдении после шестой песни канона.

Помню эмоциональный протест одного из священников за спиной секретаря: «Что это за самодурство?! У меня духовник есть! Что это за исповедь из-под палки?! Буду говорить: грешен словом, делом, помышлением…» Помню какой-то недоуменный взгляд отца Фёдора…

Я не знаю, ходили ли с того дня все соборяне исповедоваться к отцу Фёдору еженедельно после шестой песни канона. Не знаю, потому что после поставленного на мне креста, я служил в Невском всего два или три раза, да и то – в будни. Но нынешнему циркуляру, который спустя два года распространил задумку Матвеева на всех клириков епархии, я ничуть не удивлён.

По окончании командировки в Невский, моё «младостарчество на исповедях» продолжилось на приходе храмов в честь Смоленской и Владимирской икон Божией Матери, что находятся близ центрального железнодорожного Московского вокзала Нижнего Новгорода. Однако здесь за мной постоянно пристально наблюдали люди настоятеля. Доходило до смешного: кто-нибудь из работников прихода стоял в 3-4 метрах от исповедального аналоя и следил, не открываю ли я рот.

Попытки кратко ответить на какой-нибудь элементарный вопрос исповедника в воскресный день моментально пресекались: соглядатай бежал в алтарь, докладывал настоятелю о моей дерзости, после чего меня вызывали на ковёр и делали внушение: «Ты тут порядков своих не устанавливай, салабон». К своему стыду, до сих пор не знаю, кто же такой «салабон».

О моих будничных исповедях настоятелю доносили по телефону. Помню, как он вызвал меня на беседу, после того, как узнал, что я на будничной Литургии после «Отче наш» затянул службу, долго читая на исповеди чьё-то сочинение, написанное на нескольких листах…

В конечном итоге я понял, что в Смоленской секте, как многие её называют, мало того что небезопасно исполнять свой священнический долг, но ещё и бесполезно это делать, потому что завсегдатаи так называемой «общины» за два десятилетия выдрессированы так, что им уже ничем не помочь. Исповедь для них – нечто сходное с ежедневным выбрасыванием помоев в мусорный бак. А свидетельство того, что помойка выброшена – епитрахиль, накрывшая голову.

Поняв, что попытки превратить вокзальный цирк в церковь бессмысленны, я, как и прочие ссыльные священники этого прихода, принял правила клоунской игры. Через несколько недель моё цирковое мастерство не уступало игре прочих актёров. Я мог «раскидать», выражаясь языком протоиереев, 80 человек минут за 7. Все покаялись, все довольны. Финита ля комедия!

За три месяца моей каторги на Смоленке лишь один раз «покаянному» спектаклю грозил полный провал. Было это так. Под чтение третьего и шестого часа я, как обычно, пропускал ручеёк экзальтированных тётушек через епитрахиль, «отпуская им грехи». И вдруг одна весьма прилично одетая женщина средних лет начала громко кричать на меня: «Это что Вы себе позволяете? Что Вы тут за конвейер устроили! Для Вас это что, не люди? Я такого бардака нигде не видела! Я патриарху буду жаловаться!!! Вы что тут, в Нижнем, с ума посходили?»

Я внутренне возликовал: «Господи! Не от Тебя ли это весточка? Хоть один вменяемый человек!» При этом смоленская «кающаяся» публика смотрела на женщину, как на умалишённую…

Видя вполне понятные жесты наблюдавшего за мной алтарника, я подавил в себе ликование, вежливо попросил женщину успокоиться и сказал, что сейчас выйдет настоятель и всё ей объяснит. Сам проследовал «под конвоем» в алтарь, рассказал о происходящем «хозяину» прихода, который, оставив проскомидию, вышел минуты на три в молельный зал. Я остался дожидаться его в алтаре, и потому не был участником мастер-класса.

Не знаю, как настоятель заткнул рот этой, как позже выяснилось, москвичке, ожидавшей на вокзале поезда и зашедшей перед поездкой в наш храм на Литургию. Наверное, у опытного протоиерея была какая-то заготовка для подобных «захожанок». Как бы там ни было, но вернувшись в алтарь, он был краток: «Иди, дальше исповедуй… Всё нормально!» И действительно, когда я вернулся к аналою, женщина уже не кричала, а скромно стояла в стороне. Начался следующий акт комедии…

Я благодарен Богу за то, что, показав мне мельком глубину падения городских приходов-сект, Он вывел меня из города. И хотя бы на полтора года дал возможность по-честному исполнять пастырские обязанности в селе Румянцево, где я с первого дня исповедовал людей так, как этому учат святители Антоний (Храповицкий) и Антоний (Блум). Благодарен Богу за возможность транслировать, насколько сумел, на нижегородскую паству тот опыт исповедания верующих, который теоретически постигал по трудам прот. Владимира Воробьева, и с которым на практике чуть-чуть соприкоснулся в московском Никольском храме в Кузнецах.

В заключение хотел бы обратить внимание читателей на ряд моментов:

Во-первых, посмотрите внимательно на циркуляр. Я не увидел в нём имени митрополита Георгия (Данилова)! Везде речь идёт об Управляющем епархией. Формально ныне это владыка Георгий. Но уж не намёк ли это на его замену? Или это намёк на то, что реально делами управляет секретарь Матвеев, который и подписал циркуляр? Или это просто перестраховка канцелярских работников, чтобы, в случае чего, митрополит оказался «не при делах»? Я не могу припомнить другие подобные циркуляры, где не было бы ссылки на благословение владыки.

Во-вторых, в циркуляре нигде не сказано, что клирикам нужно будет исповедоваться КАЖДУЮ пятницу. И потому автор статьи, изобилующей явными преувеличениями, вводит нас в заблуждение. Это обязанностью отца Фёдора Пестрецова и других назначенных духовников будет исповедовать каждую пятницу тех клириков с жёнами, для которых наступил «судный день». Насколько я понимаю логику циркуляра – для всех 350 священников епархии будет составлен график. Человек 10 в одну пятницу, другие 10 – в следующую… И так постепенно будут охватываться все клирики. То есть не всех священников будут загонять в собор еженедельно. Но уж если подойдёт твоя череда – попробуй не приехать! Думаю, прещение не заставит себя ждать.

Конечно, существенной роли сия поправка не имеет. Потому как сама идея исповеди у назначенного священника, который может совершенно не знать пришедшего к нему клирика и, уж тем более, его жены, абсурдна и антиправославна. Усугубляется её безумность тем, что исповедующий не может по распоряжению начальника открыть своё сердце для каждого пришедшего, не может по прихоти системных менеджеров излиться на каждого исповедника сострадательной любовью, через которую единственно подаётся врачующая грехи Божья благодать.

Равно и загнанный на Таинство за страх, а не за совесть исповедник — готов ли он открыть сердце и душу некоему назначенному начальством, но для него лично чужому священнику? Хватит ли силы духа затравленному клирику ответить твёрдым отказом на приказ участвовать в общеепархиальном фарсе?

Казалось бы, банальные вещи, которые не могут не понимать благочинные, отец секретарь, владыка… Что же происходит? Что это? Высшая форма прелести и ослепления? Или осознанно совершаемые шаги, окончательно дискредитирующие Русскую Православную Церковь? Последнее просто страшно предполагать, потому что осознанное уничтожение нашей церкви изнутри – это уже чистый сатанизм. Но и списывать всё на невежество, отсутствие элементарного духовного образования – невозможно. Потому что люди, подписывающие подобные циркуляры, десятилетиями стоят перед престолом. Невозможно поверить, чтобы за годы служения они так ничего и не поняли в христианстве.

Считаю, что покаяние погоняемых – это профанация великого Таинства. А профанация Таинства – это кощунство, святотатство и хула на Духа Святого, которым Бог Отец через Единородного Своего Сына всё совершает в созданном Им мире, в том числе и врачует язвы наших грехов.