Ахилла

Смутный интерес к звездному небу я бы сравнил с томлением четвероногого зверя, вставшего на задние лапы и тем самым увеличившего свой кругозор. Таковым, возможно, был первобытный человек, внезапно увидевший нечто отличное от того, что лежит у него под ногами.

У Николая Заболоцкого есть поэма «Безумный волк». Это трагическое повествование о том, кто осмелился посмотреть на звезды. Волк свернул себе шею, сломал хребет, чтобы увидеть источник света. И хотя вывод из этого он сделал безутешный, «невозможно нашим мордам глядеть, откуда льется свет», тоска в его глазах, надо полагать, была уже не звериной, а человеческой. Тоска по Источнику Света.

Заболоцкий стоит в начале моего интереса к астрономии. К Источнику Света видимому и невидимому. В 30-х годах поэт переписывался с Циолковским, и тот присылал ему свои брошюры о Космосе, которые издавал в Калуге. В «Монизме Вселенной» Циолковский пишет о панпсихизме, о живом организме Вселенной, о чувствительности Космоса, все части которого связаны между собой. Мне посчастливилось в Архиве Академии наук почитать труды Циолковского, которые в те годы были недоступны широкому читателю. В «Причине Космоса», над которой с пролетарским задором потешался Горький, Циолковский прямо говорит: «Бог есть причина всех явлений, причина вещества и всех его законов».

Циолковский считал себя христианином. Говорил, что нравственная основа его научных изысканий лежит в Евангелии. Был женат на дочери священника. Правда, его христианство не лишено теософских и восточных веяний. Калуга в то время была центром русского теософского движения. Но для меня, тогда еще не христианина, приоткрылась вера в единство Вселенной, в единство видимого и невидимого мира. Она запала в меня, как зернышко…

Она была сродни эйнштейновскому пониманию веры, «космическому религиозному чувству». Он писал в статье «Религия и наука»: «Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит, тем более, что антропоморфной концепции бога, соответствующей ему, не существует». И далее: «Мне кажется, что в пробуждении и поддержании этого чувства у тех, кто способен его переживать, и состоит важнейшая функция искусства и науки».

Впервые я проникся этим переживанием, когда стал открывать для себя на ночном небе первые созвездия. Восхитительное небывалое чувство… Шаришь карманным фонариком, обернутым в красную тряпку (чтоб не слепило глаза) по звездной карте, что у тебя в руках, проводишь прямые по двум-трем звездам к третьей, и соотносишь их с мерцающими точками над головой, вычерчивая тем самым в небе искомое созвездие. Большую Медведицу с Малой я знал со школьных лет. Они-то и стали для меня отправными координатами.

Созвездий в северном полушарии не так много, одновременно видимых примерно двадцать. За год найти около шестидесяти посильно увлеченному звездочету.

Весь видимый Космос одушевлен героями и богами древних цивилизаций. Вот вытянулась, прикованная к скале, прекрасная Андромеда, которую решили принести в жертву морскому чудовищу (созвездие «Дракон») ее родители Цефей и Кассиопея. Но пролетающий мимо Персей спас Андромеду. Он и сейчас парит рядом, еженощно повторяя свой благородный поступок.

Венера с ее нестерпимым предутренним блеском почиталась у семитских народов (Астар, Иштар, Астарта) как божество плодородия и любви.

В Персее есть загадочная звезда с переменным блеском. Арабы назвали ее Алголь, что значит — вурдалак. Если несколько ночей кряду смотреть на эту звезду, которая меняется у вас на глазах, кажется, что это она пристально наблюдает за вами.

И совсем другое, не страшное чувство охватывает тебя, когда смотришь на ближайшую к нам галактику Андромеды. Светлое пятнышко в созвездии Андромеды я сначала улавливал телескопом, а потом безошибочно находил невооруженным глазом. «То пятнышко туманное — гнездо. Гнездо и пасть Дракона — вечный символ колеблемого мирозданья». Многие галактики, теперь уже в неисчислимом количестве явленные нам в телескопе Хаббла, похожи на гнезда. «И наша галактика, Млечный наш Путь, разлитый на долы и веси, есть тоже гнездо, попросторнее чуть, которое видим в разрезе». Попросторнее птичьего, или планеты Земля, которую Циолковский называл колыбелью человечества, откуда оно выпорхнет, повзрослев, — «не вечно же жить в колыбели».

В 1971 году в Армении, в Бюроканской обсерватории проходила международная конференция, посвященная связям с внеземными цивилизациями. В сборнике материалов конференции, который был опубликован спустя четыре года, я ни слова не нашел о неопознанных летающих объектах. Военное ведомство засекретило тему. Запретный плод, как известно, сладок, интерес к ней обострился.

Многие астрономы считают, что мы обитаем в населенном Космосе. Трудно с этим не согласиться. Правда, бесспорных научных доказательств пока нет. Гипотеза больше похожа на веру, которой охвачена не малая часть человечества. Это безличная, широко распространившаяся вера. Якобы вездесущие НЛО, гуманоиды, загадочный тунгусский метеорит… Искать братьев по разуму в глубинах Вселенной увлекательнее, чем братьев по духу на Земле. Нет, нет, одно другому не противоречит. Но разобщенное человечество жаждет родства, взаимопонимания и, не находя его на Земле, верит, что где-то оно есть и что обрести его возможно. Вера в пришельцев доступнее, чем вера в Пришельца из Назарета.

Я и сам побывал под чарами летающих тарелок. Помню, на каком-то докладе знаменитого тарелочника рядом со мной сидели студенты физики, и, не соглашаясь с лектором, отпускали язвительные шуточки. Я готов был их растерзать. И, кажется, они это почувствовали.

Иммануил Кант, вглядываясь ночами в звездный планктон над головой, задумавшийся над происхождением Солнечной системы, записал однажды: «Две вещи наполняют мою душу священным трепетом: звездное небо над головой и Нравственный Закон внутри нас».

Человек не только мыслящий тростник, но и зрячий. Более 80 % информации мы получаем через зрение. От ближних предметов оно простирается к дальним, к запредельным… Ориентация в пространстве побуждает человека присмотреться и к себе, к своему внутреннему миру. Научный интерес соприкасается с этикой, как большой космос — с малым внутри человека. «В наш материальный век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди» (Эйнштейн).

Мудрецы с востока, что следовали за Вифлеемской звездой, были звездочеты, небо явило им «знак великого Властителя» и показало, куда идти.

В какой-то из книг я наткнулся на цитату из Священного Писания: «Он (Бог — А.З.) повесил Землю ни на чем» (Иов 26.7). Как будто автор увидел Землю из Космоса… Я нашел Брюссельское издание Библии (1973 год) с комментариями, как выяснилось, отца Александра Меня, и узнал, что книга Иова написана не позднее пятого века до н.э. и что «это единственный стих в Библии, в котором предугадывается космическое пространство». Это была точка, в которой сошлись моя Астрономия и Священное Писание. Отсюда оставался один шаг до комментатора Библии, с которым я вскоре и познакомился.

Однажды я пришел к отцу Александру с подарком. С книгой астрофизика Шкловского «Вселенная. Жизнь. Разум». Шкловский доказывал, что спутники Марса Фобос и Деймос — искусственные. Что орбиты их сужаются и когда-нибудь спутники упадут на планету, откуда были запущены. Позже он от этой гипотезы отказался. Отец Александр поблагодарил меня и, взяв книгу, как-то непочтительно бросил ее в угол, где громоздилась стопа других книг. Я этот жест очень хорошо запомнил. А осознал значительно позже. В поисках братьев по разуму можно не заметить братьев по Духу.

К нему являлось много таких вдохновенных мальчиков с горящими глазами, которые в приходе долго не задерживались. Он их называл «Бегущие по волнам». Боюсь, я чем-то на них походил.

Но то изначальное, почти мистическое чувство не отпускало меня. На правах рабочего я одно лето жил в симеизовской обсерватории, что дало мне возможность поближе познакомиться с внегалактическими туманностями. Когда я наблюдал их и более близкие объекты, меня не оставляло ощущение, что присутствуешь при первых днях Творения. Однако же замечал и земные красоты. «Киммерия… В вольном ветре трав горячее дыханье. Толпы звезд и их мерцанью вторят звонкие цикады. Далеко внизу, на море вытянулась цепь огней, повторившая случайно цепь созвездия Дракона».

И, конечно же, мечтал о своем телескопе. «О, если бы, купить бы телескоп! Уж не такая роскошь для поэта…» В конце концов, купил школьный Рефрактор, с максимальным восьмидесятикратным увеличением. И сразу уехал с ним в Куйвижи, в латышский хутор на берег Рижского залива. Это было мое давнее место уединения. Телескоп уединению не помешал, хотя хозяйские дети темными августовскими вечерами не отходили от него. Тогда-то они и узнали, что живут не только в Латвии, не только на Земле, но и в Солнечной системе, в Галактике, во Вселенной.