Ахилла

Читайте также часть 1, часть 2.

Освобождение

Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей…

Пс. 101:3

Здесь тихо. Чуть слышно капает вода. Он сказал, что придет часа через два, и за это время я должна все вспомнить. Почти как сбросить груз с плеч, когда он прилип намертво. Белые листы бумаги на столе. Я знаю, что ее больше нет. Очень болит голова. Кажется, что-то внутри меня не хочет, чтобы я вспоминала. Но надо начать, два-три слова, все равно, о чем. Потом будет проще. Значительно проще. Если только не…

Окружающий мир стал проявляться для меня примерно с двухлетнего возраста. До этого помню одно: свет-тьма, свет-тьма — в ритме сменяющих друг друга дня и ночи. Удивляла монотонность, хотелось спросить: а может ли быть как-нибудь по-другому? Что, вероятно, и явилось самой первой в моей жизни самостоятельно сформулированной мыслью.

Потом я стала воспринимать гамму запахов: неповторимый аромат свежего белья, чай с лимоном, горечь осеннего воздуха… Некоторые свои ощущения я видела в цвете. Так, когда мы уже засыпали, из приоткрытой форточки в темноте появлялась тоненькая зеленая струйка ночной прохлады. Она медленно втекала в комнату, отыскивала меня и останавливалась, рассыпаясь разноцветными искорками. И тогда перед глазами вырастала темная скала, все впадины и пещерки которой были ярко освещены и усыпаны драгоценными камнями. Я свободно скользила в воздухе, перемещаясь от одного грота к другому, иногда оказывалась внутри и могла легко касаться светящихся кристаллов. Сказочная красота всего виденного была настолько реальной, что я не пыталась определить границу перехода от яви ко сну. Но однажды…

Все началось с того сна, когда я что-то упорно искала в незнакомом тускло-сером городе. Я бегала по улицам. Я знала, что должна найти… предмет лежал на земле, маленький, круглый, ярко-красный, он напоминал игрушечный шарик. Только вот по непонятной причине меня обуял неведомый доселе страх. В другом своем сне я помню: солнечный день, лужайка в зелени и цветах. Я иду по дорожке к дому, меня пригласили посмотреть коллекцию цветных стекол. В домике две комнаты, в одной из них, пустой, я оставляю свою куклу. Вторая комната сплошь уставлена стеллажами. Перехожу от одного к другому, наблюдая выложенные в определенной, неизвестной мне последовательности стеклышки — и как листаю их: желтые, оранжевые, зеленые, лиловые… При приближении к стеклам синих оттенков снова начинает расти чувство тревоги. Надо уйти, срочно куда-нибудь убежать! Но неодолимая сила тянет меня досмотреть коллекцию до конца. Последнее из стеклышек было ярко-синее, с каким-то глубоким внутренним блеском. Нельзя смотреть на него!.. — но я посмотрела, и оно вдруг полыхнуло мертвенным пламенем, сделав меня самою на долгое время безжизненной и без остатка воли.

С тех пор в моей душе начал разрастаться и безраздельно царствовать самый настоящий ад. Некоторые цвета, из тех, что грезились, но не тревожили, я наносила красками в своем детском альбоме. Меня заставляли рисовать что-либо конкретное, но тогда те изысканно-отвратительные формы, которые я гнала прочь, забирали себе все цвета и торжествовали… мне говорили, что я здорово рисую, даже пророчили большое будущее… я же видела вокруг себя лишь любителей падали, проклинала свой дар и пыталась создать невозможное: цвет — в отрицании любых предметов, движение линий вне рисунка, а иными словами, торжество законов ХАОСА над любой формой зла.

Тревожные сны стали постепенно подводить меня к некой, неосознанной еще реальности. Разгадке всего того, что со мною творится. Часто окружающих, родных и знакомых я воспринимала во сне с каким-то странным чувством. Двигались они необычно, вроде маленьких детей, которые только что встали на ноги и проверяют каждый свой шаг. Но не это настораживало. Глаза! Глаза их были — чужие, мутные и бессмысленные. Мать, отец… все как оболочки… я пыталась найти настоящего, спрятаться в складках одежды, попросить защиты. Шершавая ткань, холодок пуговиц, знакомый запах одеколона и табака. Я не осмеливаюсь поднять голову выше. Выше! Поздно уже. Я видела. Мутные-мутные, и бессмысленная пустая улыбка. Бегство оказывалось невозможным. Передо мною находилось только окно. Бог ведает, сколько раз оно меня выручало! Сколько раз…

Позже я рисовала темно-синий прямоугольник и белый крест поперек него. Но иногда, и я ненавидела свою слабость, на том же листе появлялись г л а з а или даже л и ц а.

Вспоминаю по порядку. Этот сон начинался так: я читаю незнакомую книгу. Внезапно буквы сливаются вместе, из текста выползают иглы — прямо мне в лицо. Вскоре они превращаются в куски окровавленного мяса. Я читаю дальше — и одновременно вижу прочитанное: появляется человек, его одежда залита кровью, он разрубает огромные туши. Кровь стекает вниз. Я ощущаю собственное бессилье, кажется, во мне заложено что-то, могущее остановить этот страшный спектакль. Хотя бы перестать читать… Да, перестать читать проклятую книгу! И когда мясник понимает, что я н е м о г у оторвать глаз от текста, он поворачивается ко мне. Теперь я и эти туши — одно целое.

Здесь я рисую широкую красную полосу — у самого края странички из моего альбома…

Еще мне снились какие-то игрушки, ванька-встанька, машинки на колесиках. Маленькие предметы вдруг становились подвижными, затем разрастались во всю комнату, и тогда я начинала задыхаться.

Но бывали редкие случаи, когда я ощущала радость, просыпаясь по утрам. Я вспоминала: детская кроватка скользит куда-то по мутной воде. Вокруг плавают всяческие игрушки, какие-то другие предметы — плавучая помойка, одним словом. Но почему-то весело. Кроватка плывет, кружится; я могу свободно достать с поверхности воды любую игрушку и назвать ее своей. Иногда на моем «кораблике» невесть откуда появлялись животные — котята или щенки, но они так же быстро исчезали. Я не знала, куда плыву. Вокруг не было ни единого человека.

И еще один сон. Его можно описать в двух словах, но он мне не менее дорог. Зима. Темнота и холод. И только в одной точке пустого и мертвого пространства — желтый фонарь и конус света вокруг него.

Что я могу добавить? Вам кажется, что я давно сошла с ума? Вы боитесь разглядывать мои рисунки? А хотите, я покажу вам — вот этот… страшно смотреть на откровение черных ломаных линий? Или вы уже что-то начинаете понимать?

Я привожу вас к долгожданной разгадке. Тайне всего того, что со мною происходило. Мне рассказывали, я сама не помню. Первые недели моей жизни я спала спокойно; потом однажды ночью одеяло сползло на пол, я сильно замерзла и долго плакала. Мать, уставшая после вечерней смены, спала как убитая, отец бодрствовал, проснувшись от моего крика, но он считал себя выше домашней суеты и не собирался укачивать разбуянившегося младенца. Из соседней комнаты выглянула бабушка. Она вынула меня из кроватки, поменяла белье и уложила рядом с собой. Я согрелась, успокоилась и уснула. Вот и все.

Все? Но вот что я скажу вам. Ребенок должен спать один, либо рядом со своей матерью — но только пока он маленький, понимаете? А с нами происходило что-то противоестественное, чудовищное… Как объяснить? Я ощущала необыкновенную силу, исходившую от худенького тела бабушки. Ни к одному живому существу на свете я не испытывала столь необъяснимой тяги — и, одновременно, такого резкого отвращения, граничащего с безотчетным ужасом. Ей нравилось, когда я обнимала ее, под ладонью прощупывалась округлая кость, тело было поначалу холодным, но потом мое тепло передавалось ей… А еще этот запах сигарет и цветочных духов, он исходил от ее волос. Мы, кажется, обе не понимали, что происходит. Словно срослись, став одним существом. Монстром с двумя головами и общей душой. Я часто болела, видела эти кошмары, она терпеливо и заботливо ухаживала за мной, от этого почему-то становилось еще хуже, но я не могла уйти, да и некуда было. Обо всем остальном вам подробно скажут мои рисунки. Ведь вы уже хорошо изучили мой стиль.

***

Младенец был теплым и источал запах молока. Впрочем, запах был намного тоньше, он даже слегка кружил голову. Она стала обнюхивать малыша, затем провела пальцем по едва наметившимся реденьким волосикам. Тот вдруг тревожно раскрыл глаза, словно пытаясь понять, что же с ним происходит, «к добру или к худу». Увы, рассудка еще не хватало, он был слишком мал, этот ребенок: мог лишь пустить тонкую струйку слюны да блаженно улыбнуться. Теплый сон… Впервые за долгие годы она почувствовала, что от прикосновения к этому божественному созданию ее холодные руки и ноги вдруг оживают, постепенно наливаясь энергией и силой, лицо розовеет, дыхание становится ровным, и вся она находится в предощущении грядущего сладостного блаженства. Ничего подобного не было ранее… никто не увидит… никто никогда не узнает… и, вообще, есть ли здесь что-либо дурное? Ей вдруг захотелось раздеться и лечь рядом с этим маленьким розовым существом, крепко прижать его к себе. И — ничего более. Никаких действий. Все произойдет само по себе. То, чего она так ждала, возможно, ждала всю жизнь. Никакой боли. Никакого зла в истерзанном чреве. Вся клокочущая бездна пережитого ада наконец-то исчезнет. И останется невыжженным только это последнее наслаждение. Только теплая льющаяся энергия. Жизненная сила невинного ребенка. Та, что войдет в нее, что будет входить — всегда, как только она этого пожелает.

***

Я просто лежала с закрытыми глазами — и, одновременно, находилась внутри… я не знаю, как это назвать, но я была в н е й — и видела там — боль, скорбь, холод, страх, что-то еще, невообразимо ужасное; я должна была накормить собой эту дикую бездну… ритм нарастал… меня поглощала чернота… Но я не вызывала эту силу! Она появлялась сама, неведомым мне способом, и вытягивала, выпивала всю мою жизнь без остатка. Не спрашивайте же больше ни о чем! У меня нет ответа.

Почему же вы не поинтересуетесь, как я росла, как жила все эти годы? Почему стала так рано убегать из дома, что искала в бесконечных вечеринках, что пыталась увидеть в лицах пьяных юнцов? Я скажу. Хотя вы уже знаете. Как знаете и то, почему я неизменно возвращалась домой.

Домашние не сдерживали меня и не осуждали. Я думаю, им просто было на все наплевать. Однажды я почувствовала, что со мной творится что-то неладное. Есть не хотелось, появлялся странный озноб. Я стала более раздражительной. Когда же сомнения окончательно рассеялись, и я поняла, что скоро стану матерью, то, к удивлению окружающих, совершенно не печалилась. Да, у моего ребенка не будет «официального» отца, но это будет м о й ребенок. Самая чистая и прекрасная форма, которую я создам, обретет, наконец, все краски природы. Не надо будет скрывать от себя самой их потаенный смысл. Маленькое существо рассеет мои страхи, поможет справиться с моей слабостью. Я буду жить только для нее.

Она родилась; мне тогда исполнилось лет семнадцать или восемнадцать. Мы жили обеспеченно, дед прилично зарабатывал, да и родители — тоже, и я, как их единственный потомок, могла ни о чем не беспокоиться. К тому времени мы переехали на новую квартиру, и у меня появилась своя комната. Но…

Я, пожалуй, сделаю небольшой перерыв. Выпью воды. Вы еще не скоро придете, и, следовательно, пять-десять минут… сигареты мне оставили… я не люблю очень крепкие… проясняется немного… вокруг да около, самое главное — вспомнить… я здесь… сколько дней… это случилось — год назад, вчера, только что? Холодом тянет от дверей, холодом… Да, так именно она и объясняла, ей просто было холодно.

Почему ее тянуло именно ко мне? Дед слишком широко раскрывал окна на ночь? Но ведь и раньше, когда мы жили в одной комнате… дед спал отдельно, мы с бабушкой — вместе. Так я была приучена; всех это устраивало, и я не задумывалась, откуда взялся такой порядок вещей…

Я любила своего деда. Нет, не так, вы не поймете. Я н и к о г д а н е р и с о в а л а е г о.

Каждое воскресенье, чуть только я проснусь, он рассказывал мне удивительные истории. Это были, в основном, сказки, там действовали всяческие забавные существа, они сооружали вездеход и путешествовали под землей, по дну океана и даже во времени. А еще они летали на Фиолетовую планету. Этого я не забуду никогда… Там с ними происходили самые невероятные приключения. Это тоже не главное. Дед не догадывался. Весь добрый смысл его наивных сказок заключался в одном слове… в одном слове-цвете. Пока лились слова сказки, я купалась в фиолетовых лучах, и туда не проникали ни кроваво-красный, ни мертвенно-синий.

Однажды дед захотел завести небольшую собачку для своих вечерних прогулок. Но она ему этого не позволила, она вообще почему-то недолюбливала животных. И дед смирился. Только… Все его прогулки перед сном были, как мне кажется, немым протестом. Он либо гулял один, либо брал меня — и тогда я смотрела на звездное небо, пытаясь найти там свою любимую планету… Но он никогда не гулял с нею. Ровно час передышки — и так до самого конца. Конца его собственной жизни.

Я часто вспоминаю своего деда и вижу его почему-то неизменно удаляющимся от меня — высокого полноватого человека со слегка покатыми плечами. Старческая шаркающая походка. Он тяжело опирается на свою деревянную трость. В левой руке у него — несуществующий поводок, и у ног его гордо вышагивает смешная несуществующая такса. Вот он обернулся — и в повороте блеснули стекла очков, собачонка удивленно смотрит, мол, почему не идем, хозяин? Они на секунду замирают оба. Палка проводит черту по груде опавших листьев, поднимая облачко тонкой пыли. Они удаляются. Собачонки уже не видно. Фигура старика где-то в конце аллеи превращается в светлое пятно.

Дед умер, когда моему ребенку исполнилось полтора года. И тогда все внимание бабушки переключилось уже на нас о б е и х.

В мои студенческие годы — я без труда куда-то там поступила — она целыми днями сидела с малышкой, гуляла с ней, пока я занимаюсь. Во всех ее действиях должны были чувствоваться добро и любовь… Вместо этого я постоянно была настороже. Она перестилала кровать, зная, что я могу это сделать сама; вынимала украдкой из бельевой корзины наши вещи — детские пеленки и мое нижнее белье, тут же торопливо застирывала их — тогда как я просила не прикасаться к нашим вещам… хотя бы к вещам моего ребенка. Кому объяснить, что я чувствовала? Звери метят свою территорию, мне казалось, что в этом доме все помечено ее прикосновениями. Она распространяла свою власть на предметы и на живых людей так же, как и свой запах — духов и сигаретного дыма. И чем дольше это продолжалось, тем уже становилось мое жизненное пространство рядом с нею.

Здесь я вспоминаю один забавный случай. Как-то раз к нам в квартиру постучали. На пороге стоял черноволосый парень с букетом дорогих цветов. Назвал он себя не по-русски, то ли Ашот, то ли Гиви… я тут же забыла. Он сказал, что пришел повидать свою дочь. Он добавил, что уже давно ищет ту самую девушку, с которой… ну, в общем, вы понимаете. Я не помнила его. Я сказала вам, что понятия не имею, кто был отцом моего ребенка. Когда человек уходит из дому, чтобы забыться, и он не лицемерит и честно забывается — дня на два, или три… не важно, он и не вспомнит потом ничего, это я вам говорю. Может быть, я и была знакома с тем чудным парнем. Знаете, что он мне предложил? Бросить все: город, семью; взять малышку, сесть в самолет и улететь куда-то на солнечный Кавказ. У него там мама, сестра и трое братьев. А еще он говорил, что я ему нравлюсь. Что я тогда ответила? Да, я ответила грубо. Возможно, я была взвинчена… но я ответила совсем грубо, я сказала что-то такое, отчего он сразу побледнел, но ничего не сделал, просто повернулся и стал медленно спускаться по лестнице. На какой-то миг мне показалось, что он напоминает человека, пришедшего поклониться своему божеству, и находит вместо алтаря груду старых окурков. И тогда мое сознание раскололось надвое — одна часть его слилась с тем человеком, которого я так незаслуженно обидела, — захотелось вернуть его, загладить вину; другая же часть рассудка торжествовала: я одержала победу — и, значит, моя воля, моя жизненная энергия выпита еще не до конца.

Так продолжалось недолго, я постояла на лестничной площадке, потом негромко ругнулась и пошла домой.

Вот что я вам скажу. Не лезьте вы в чужую душу! Я обещала вспомнить — и я вспомню. Но что будет дальше? Что будет дальше со мной???

Я сказала вам, что все жизненное пространство вокруг меня давно уже было помечено. От кастрюль и грязных тряпок — до каминных часов и горшка с китайской розой. Из этого пространства я была уже давно изгнана. Но туда начинала входить моя маленькая дочь.

А вот об этом говорить не стоило… становится плохо… голова… что-то не так… здесь нельзя говорить, дайте, я нарисую! О нет, слишком поздно… Я вспомнила.

***

Наступила пора глубокой старости. Она давно уже плохо слышала и постепенно слепла. Теперь всякий раз приходилось преодолевать свою немощь. Плохо слушались ноги, и не всегда удавалось сразу перешагнуть через порог или ступеньку. К тому же, стал расти горб — как закономерный и печальный итог ее нелегкой жизни. Но она заставляла себя выходить на улицу, в положенное для прогулки время она укладывала младенца в коляску и, поджав губы, устремлялась из дома.

Несколько месяцев назад умер муж — от рака легких. Болезнь развилась на месте старого ранения, и остановить процесс было невозможно. Старик мужественно принял известие о грядущей кончине, он просто прочитал его по выражению лиц близких. Что избавило их от фальшивых улыбок и дежурных утешительных фраз. Прежде грузное тело старца быстро истаяло. Незадолго до кончины он прошептал, ибо уже не мог говорить громче, что очень, очень виноват перед женой и просит простить его. Но никто так и не понял, в чем же заключалась вина старика.

Вскоре после похорон она поскользнулась на ровном полу, резко повернулась, чтобы сохранить равновесие, но все же не удержалась и упала, больно ударившись о паркет. В доме в тот час никого не было. Она еле-еле приподнялась на руках и, плача от боли и бессилия, кое-как подползла к кровати. Там ее и застала невестка, первой пришедшая с работы. Лицо старой женщины и весь правый бок покрывали синяки и кровоподтеки, переносица распухла, из разбитой губы сочилась кровь.

Она лежала, укрытая теплым одеялом, и постепенно отходила от болевого шока. Врачи сделали укол, и старая женщина медленно погружалась в какой-то удивительный сон, вызванный то ли действием наркотического средства, то ли ее собственным воображением. Ей грезилось, что она видит свою жизнь со стороны, как если бы она сидела в кинотеатре и смотрела цветной фильм. Но казалось, что через эти кадры она предъявляет Кому-то, невидимому, счет — за все ее раннее сиротство, за доставшиеся ей нечеловеческую боль, голод, холод, скитания, а затем — бесконечную и бессмысленно-монотонную череду пустых лет, тянувшихся один за другим: халат, тапочки, папиросы, кухня, тряпки, кастрюли, горшки, грязное белье… — и ничего более. А вот и иные кадры: она засыпает рядом с маленьким существом, крепко прижимается к теплому тельцу, вдыхая его аромат — и словно сливается с ним, становится одним целым, и тогда его чистые невинные сны перетекают в ее сознание. А потом — провал, невероятная тяжесть в груди — дьявольский круг замкнулся; пройдет некоторое время, она снова возжаждет повторить… и все безумие вернется. Что-то не то происходит, колесо вращается, наращивая темп… но где-то была допущена ошибка, непоправимая роковая ошибка!

Глаза смыкаются, она почти спит. Вереница долгих лет ее жизни выстраивается в единую непрерывную линию и уходит далеко за облака. Но стоит присмотреться… и это уже оказывается не линия. Колонна людей движется по синему полю.

«После сего взглянул я, и вот, великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом…»

Вот идет худенькая старушка, жившая в далеком восемнадцатом году. Она приносила продукты своей парализованной соседке и ее малолетней племяннице, а потом сама умерла от голода. А вот молодая женщина, та, что доставала еду для своей беременной подруги, уже в тридцатые годы, когда опять был голод. Сама эта женщина навеки осталась в блокадном городе, и вместе с нею там остался ее еще не родившийся ребенок. Теперь она в этой странной шеренге, и здесь же — ее муж и друзья. А это идет милиционер, погибший во время бомбежки, осколки попали ему в живот, и его жутким образом изуродованное тело осталось висеть на проводах. Странное, странное шествие… Вереницы людей, искалеченных, обмороженных — мертвые везли на саночках своих мертвецов… А вот дети, подбиравшие на улице игрушки с заложенными в них взрывными устройствами — уже после войны. Присмотревшись хорошенько, в толпе можно отыскать высокого статного человека с женою и детьми, у человека во лбу след от пули, это, наверное, господин Рауд, глава расстрелянного семейства, и проуа Рауд… хотя нет, образы меняются, перетекают из одного в другой… сдается, человека этого она видела раньше: его портрет висел у них в гимназии, в дореволюционном Петрограде…

Старуха внезапно проснулась. В комнате было уже темно. Светлая неясная тень появилась рядом с изголовьем и тут же снова растворилась в темноте. И тогда по паркету прошло огромное диковинное животное. Невероятно большое и грузное, оно ступало так легко, что, казалось, почти не касается пола. Животное подошло к кровати и уселось перед лежащей на ней старой женщиной. От него удивительным образом исходила благодать, чувством этой неземной благодати и любви наполнилось все пространство комнаты. Старуха, забыв про немощь, заставила себя сесть. Диковинное животное тотчас подало ей лапу, и она улыбнулась, наблюдая, как блестят в темноте белки его глаз. А затем животное почему-то тяжело вздохнуло и опустило ей на колени свою массивную голову. Она протянула руку — и ощутила пустоту.

И тогда она догадалась, что скоро всем ее страданиям придет долгожданный конец. И впервые поняла, что т у д а, в необозримое для мира пространство, сможет уйти лишь та ее серебристая часть, ее суть. А все остальное — это не она вовсе, а лишь нелепое черное строение, уродливый замок — нагромождение боли, обид и ошибок, и не более того.

***

Итак, в тот день я сидела на подоконнике, упершись ногами в цветочные горшки, и с отвращением глотала теплую водку. На улице стоял лютый мороз. Холод врывался в дом через приоткрытое окно и, обращаясь в пар, растекался по комнате. На душе было скверно.

Решив развеяться, я зашла в детскую. Бабушка сидела на диване, рядом с нею находилась моя малышка. Они что-то делали с куклами. Я услышала обрывки разговора: «И когда Дракон узнал, что маленькая Зебра не слушается своих родителей, он схватил ее и унес на большую гору, чтобы…»

Бабушка повернулась на скрип двери. Я молча подошла к дивану, взяла ребенка и стала одевать на него рейтузы и теплый свитер.

— Мы пойдем прогуляться.

Ребенок улыбнулся и подставил ножки. Каждая из них тут же облачилась в пушистый шерстяной носок.

— Гу-ять.

В это время зазвонил телефон. Подруга спрашивала, есть ли у меня конспект по…, я сказала, что есть, и мы договорились о встрече. Прошло минуты три, не более.

Когда я вернулась, моим глазам предстала следующая картина: свитер и рейтузы валялись на полу. Ребенок куксился, готовый вот-вот заплакать. Бабушка торжествующе притянула его к себе, проводила рукою по спинке и нараспев произносила:

— Она н е х о ч е т гулять, она н е б у д е т гулять.

Я захлебнулась в бессильной ярости. Сжала кулаки. Старуха торжествующе глядела на меня: «А что, мол, ты мне сделаешь?» На ее бледном морщинистом лице вдруг резко проступили скулы, зубы обнажились в дерзкой улыбке, а тусклые доселе глаза стали загораться мертвенно-синим пламенем, они впивались в меня и, казалось, сейчас прожгут или пронзят меня насквозь.

«Что ты мне сделаешь?!!»

Лицо ее стало меняться, как если бы под кожей переливалась ртуть. Чудовищный оскал обернулся простой улыбкой, но губы неестественным образом вытягивались и кривились. Она смеялась. Она торжествовала. Ее тонкие цепкие руки крепко держали моего ребенка. Девочка плакала. Старуха тряслась. Может быть, мне показалось, что она ее задушит? Нет, не надо лгать самой себе. Надо успокоиться. Бог с ней. Пойду выпью еще — и забудусь.

Я сделала шаг назад, не смея снова поднять голову. «Нельзя смотреть!» — кричало что-то внутри меня. Надо было послушаться. Но тут снова заплакал ребенок. И я подняла глаза.

На меня смотрел череп, обтянутый желтой кожей, напоминавшей старинный пергамент. В пустых глазницах полыхали синие огоньки. Костлявые руки держали ребенка. Пухленькая девочка… колготки чуть съехали… одна косичка расплелась, в другой еще держался бантик… Девочка не шевелилась.

Меня обуял страх. Тот страх, который вам никогда, ни в одном кошмарном сне не привидится. Он пронзил меня, как спица: от головы до самых пят и, кажется, тянул еще ниже, куда-то под землю. И тогда волна моей дикой, вырвавшейся наружу ярости, а еще — попавшийся под руку какой-то предмет с тяжелой рукояткой, молоток или напильник, отец забыл его в нашей комнате после очередного ремонта, — и мой собственный крик: — Будь ты проклята… проклята… проклята! — слились воедино.

Я не ужаснулась тому, что сделала. Мне хотелось еще. Бить, и бить, и бить… необъяснимое чувство восторга, омерзения, снова восторга… но это уже не тот восторг, от которого легко, ибо к нему, постепенно проясняясь, стало добавляться осознание чего-то ужасного, как если бы я на миг остановила Время, а потом снова привела стрелки часов в движение, но весь ход событий уже носил бы при этом печать роковой неизбежности.

Вот и все. Вы еще не пришли? Поторопитесь сделать это, поторопитесь прочесть мои записи. Рассудок мутится, слова теряют смысл, кажется, сейчас они выпрыгнут из текста и вопьются мне в лицо. Зачем… зачем вы заставили меня вспомнить?.. Теперь я погибла…

***

«Н е с к р ы в а й л и ц а Т в о его о т м е н я в д е н ь с к о р б и м о е й!..»

Какой-то тяжелый предмет обрушился ей на голову. Она услышала хруст — и тотчас же испытала боль. Но в следующий момент все накопленные обиды на этот жестокий и безумный мир за всю ее до бесконечности долгую жизнь слились воедино и образовали нечто, наподобие воздушной капсулы. Она вырвалась из тела умирающей старухи и сразу же исчезла где-то в пространстве. И тогда боль преобразовалась в наслаждение, столь сильное, какого она не испытывала ни разу в жизни. Тело дернулось в судороге и затихло…

…она не чувствовала ни рук, ни ног — ей было наплевать на то, что осталось лежать на полу, — она плыла по воздуху, и к ней медленно приближалась странная парочка — рыжий кот и огромная собака. Она улыбнулась им, точнее, ей так показалось. Две серебристые птицы уносили ее в небо, она не смотрела вниз, на землю, ведь она была уверена: где-то там, высоко, в непостижимом для разума пространстве ее ждет высокий стройный человек с большими пышными усами и блестящими шпорами на сапогах. Он встретит ее — и они полетят дальше, в самый прекрасный на свете Город. И там ей навстречу выйдет молодая женщина в белых одеждах.

И она наконец-то увидит Ее лицо…

Вместо послесловия

Черный замок по-прежнему стоял на месте. Но исполинское строение, уступая неизбежности, местами дало трещины. Особенно большая пролегла через фасад — как если бы кто ударил по замку гигантской секирой. Однако, здание устояло; ни ветер, ни зной, ни само время, казалось, не были властны над его судьбой.

Внутри замка царил каменный холод. Дневной свет пробивался через окна, расположенные где-то под самым потолком, и почти не достигал пола. В этой полутьме, облаченная в серый больничный халат и тапочки, стояла женщина… она могла показаться совсем молоденькой, если бы не седые всклокоченные волосы да странное выражение перекошенного лица. Выражаясь математически, ее взгляд был устремлен в неопределенность. В руках женщина держала совок или небольшую лопату. Она водила этим предметом по какой-то липкой массе, частично покрывавшей мраморный пол. Но, к сожалению, ей недоставало рассудка упорядочить свои движения: рядом, в двух шагах от нее находился деревянный ящик с аналогичным содержимым. Было заметно, что прежний хозяин потрудился здесь с гораздо большим усердием.

В замке царила тишина. Его могильный покой нарушал лишь монотонный скрип лопаты по полу, да изредка с улицы доносился тонкий и слабый голосок. Возможно, это была птица. Или же чей-то тихий плач.

Перед замком росла трава. В пределах зеленого поля не было ни единой статуи или деревца. По траве бегал ребенок — девочка лет пяти, она собирала мелкие маргаритки и одуванчики, покрытые серебристой шапкой парашютиков, иногда переговаривалась со своей не в меру серьезной куклой. Но большую часть времени ребенок проводил возле массивной дубовой двери, единственной во всем черном строении. Девочка подбегала к этой двери, трогала ржавое кольцо, торчащее из пасти медного льва, и пыталась стуком привлечь чье-то внимание. Понимая тщетность своих усилий, она опускала руки и, перед тем как заплакать, долго-долго повторяла одно и то же слово.

Она звала свою мать.

***

Печаталось в сборнике новелл «Кружка чая с бергамотом», 2011.

Основано на подлинных сюжетах. Литературно-художественная импровизация по материалам авторского архива (письма, дневниковые записи, воспоминания отдельных лиц и т.д.).

Рисунок автора

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: