Ахилла

Кузнецов Эдуард Самойлович (р. 1939 г.) — израильский общественный деятель, писатель, журналист, публицист, правозащитник, бывший узник Сиона (тот, кто подвергался арестам за сионистскую деятельность).

В 1961 году впервые арестован за антисоветскую деятельность и участие в самиздате. Приговорён к 7 годам ИТЛ особого назначения. Освобождён в 1968 году.

В 1970 году переезжает в Ригу к жене Сильве Залмансон. Они оба приняли участие в заговоре с целью захвата самолёта для выезда из СССР. За это Кузнецов был приговорён к смертной казни, заменённой на 15 лет лишения свободы. В заключении Кузнецов тайно пишет две книги: «Дневники» и «Мордовский марафон». Дневник впервые был опубликован в Париже в 1973 г.

В 1979 году после освобождения из заключения в результате обмена на советских разведчиков приехал в Израиль.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из дневников Э. Кузнецова, 1970 г.

***

24 ноября.

Оказывается, еще Дмитрий Донской смещал и ставил митрополитов. Глубоки же корни принципов русской государственности, а!

В последнюю встречу с Кругловым (это когда он меня по поводу обнаруженного гвоздя вызывал) он, понося евреев как плохих граждан СССР, в частности сообщил, что они сами виноваты, что их так много погибло в этой войне, ибо не оказывали сопротивления немцам. На мои возражения — мирное население, особенности массовой психологии, специфическая роль особой религиозности евреев, неверие человека в смерть ни за что, с неба свалившуюся, а главное, не только отсутствие надежды на помощь населения, но и уверенность, что их выдадут немцам и т. д. — он заявил буквально следующее: «Русский народ никогда не сдавался врагу! И никаких объяснений ему не нужно». Я было заикнулся о миллионной власовской армии, где это, дескать видано, чтобы на сторону врага перешел целый миллион? — но он велел мне прекратить «эти враждебные выпады». Участвовать в таком споре — кретинизм. Мне не хватает юмора, и я всегда кляну себя за раздражительность, серьезную горячность, с какой бросаюсь навстречу идиотам. И… и никак не могу приучить себя к пренебрежительной мине. Вот и сейчас со злорадным удовольствием выпишу из Карамзина описание похода Эдигея на Москву: «Не было ни малейшего сопротивления. Россияне казались стадом овец, терзаемых хищными волками. Граждане, земледельцы падали ниц перед варварами: ждали решения судьбы своей, и моголы отсекали им головы, или расстреливали их в забаву… Пленников… иногда один татарин гнал перед собою человек сорок». Ах, избегайте, тов. Круглов, прямолинейных суждений о чужих народах, которые всегда ведь хуже вашего уж тем одним, что чужие! История российская поражает отсутствием даже намека на уважение к личности как таковой — ни за что, за то только, что личность. Человек лишь унавоживает ниву государства. Бояре в Думе друг друга за бороды таскивали и в морду плевали — не за велик стыд почиталось. Русская дуэль — это донос.

А вот Карамзин выступает на нашем суде: «Бегство — не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя…» Любопытно бы заняться историями всех русских беглецов — вплоть до пореволюционной эмиграции. Уверен в выводе, что это, как правило, люди не только незаурядные, но и предельно свободолюбивые. Вот еще очень русская сценка из Карамзина (столь же русская, как хороводы вокруг князя — «Князь ты наш, солнышко!» — а завтра его на сосну… ради хороводов другого князя): Иоанн IV отказался от царства, «столица пришла в ужас: безначалие казалось всем еще страшнее тиранства. „Государь нас оставил! — вопил народ. — Мы гибнем!… Как могут быть овцы без пастыря?“» Опричнину можно рассматривать как своеобразный рыцарский орден — единственное русское рыцарство. Что-то меня сегодня разбирает обличать моих предков с материнской стороны. Находит иногда — видимо, отрыжка после великодержавного самогона, которым поили с пеленок. И еще. Из письма Курбского Иоанну IV: «иже затворил еси Царство Русское, сиречь свободно естество человеческое, аки во адове твердыни, и кто бы из земли твоей поехал до чужих земель, называешь того изменником и казнишь смертию…»

26 ноября. Оказывается, при фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно и должно быть. Всякий предельно диктаторский режим довольно успешно расправляется с организованной преступностью. Личная то ли диктатура, диктатура ли то административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность своей прерогативой и не терпит конкуренции. Можно было бы даже решиться на несколько парадоксальное утверждение, что наличие организованной преступности служит — во всяком случае пока — безошибочным индикатором демократичности общества, если бы не приверженцы формального логизирования, тут же заявляющие, что в таком, де, случае — чем больше преступности, тем больше демократии. Организованная преступность — это подоходный налог с благ демократии, неизбежные издержки ее, как и порнография и многое другое. Или свобода печати плюс порно, или «Правда» минус порно. Старания уменьшить издержки демократии и не трансформироваться в несвободу при этом — извечная забота демократического общества.

29 ноября. Добровольный пленник веры, если он одержим поисками истины (своеобразный комплекс), тем фанатичнее отстаивает единственную истинность своей веры, чем мучительнее сомневается в ней. Тревожимый проклятыми вопросами, он легко побивает атеиста, ибо тот лишь слегка думал о вере, возражения его поверхностны — на этом уровне верующий уже мучил себя и нашел ответы, а до того, более глубокого, пласта атеист не доходит (вообще: отрицающий то, что требует в первую очередь внелогического постижения, хоть на полштыка да не добирает до сути); и отвечая ему, «закомплексованный», все же не в силах разделаться со своими глубинными сомнениями.

4 декабря. Ленин о буржуазной демократии словно бл. Августин о язычестве, добродетели которого суть только скрытые пороки. Лесков. «Некуда»: «„Сейчас упеку, — говорит Никон Родионович. — Чувствуй, с кем имеешь обращение!“ Народ это очень чувствовал и не только ходил без шапок перед Масленниковыми хоромами, но и гордился им. У нас теперь, — хвастался мещанин заезжему человеку, — есть купец Н. Р. Масленников прозывается, вот так человек! Что ты хочешь, сейчас он с тобою может сделать; хочешь в острог тебя посадить — посадит; хочешь плетюганами отшлепать, или так в полицы розгам отодрать, — тоже он тебя отдерет. Два слова городничему повелит, или записочку напишет, а ты ее, эту записочку, только представишь, — сейчас тебя в самом лучшем виде отделают. Вот какого человека мы имеем!.. А вить что? — Наш брат мужик». Гонения на разномыслов страшнее геноцида, — геноцид лишает людей жизни, уничтожение же инакомыслия посягает на сам смысл жизни как таковой, т. е. дух, игру ее и рост через различия.

10 декабря. Наконец-то я встретился с адвокатом. Он настаивает хотя бы на минимальном словесном участии в процессе — разумеется, в роли смирившегося, если уж не кающегося преступника. Ни та, ни другая роль не по мне. Судя о жизненных успехах человека, не забудь, если он верующий, о разнице меж земной и небесной жизнями. Может быть, он — небесный карьерист. И если здесь ему сочувствуют как терпигорцу, там, возможно, будут завидовать великолепно сделанной карьере. Знал я одного такого лжепопа, иезуита (по натуре), ханжу и доносчика — Бахров. Он был откровенен: «Если я и делаю добро, то не ради человека, которому его оказываю, а ради Господа и спасения своей души». Т. е. он зарабатывает крестики в книге грехов и добродетелей, добивается личного пропуска в Царство Небесное. (Кстати, у него мозоли на коленях от ночных молитв, а днем иезуитствует и доносит.) По Канту это не добродетель, а заслуга, т. е. «условный императив», очень не симпатичная штука. Характерно, что ничто так не отвращает от религии, как личный — особенно камерный — контакт с верующими. Но это же относится и к подавляющему большинству адептов любой политической идеи. Людей, как и Россию, хорошо любить издалека.

Вы там, на Западе, все об отчуждении? Мы до этого не доросли — не до отчуждения (таких крайних форм его, какие возможны при советском госкапитализме, Запад и не знает), а до публичных жалоб на него. Мы все еще о хлебе, — не до жиру… Отчуждение, думаю, неизбежная стадия духовного роста человечества. Кто хочет ее избежать (скачками к алюминиевым чертогам) подобен дающему себя оскопить, чтобы не знать мук периода полового созревания. Монолитный Сид, раздвоенность Гамлета, «мыслящего пугливыми шагами», фаустовская душа, муки отчужденного сознания…

Я теперь пишу почти не таясь — сказал сокамернику, что готовлюсь к суду. После обеда посетил нас зам. начальника следственного изолятора ст. лейтенант Веселов — длинный, худющий чекист лет 35, заливающийся краской смущения по всякому пустяку. Голубой чекист. Вроде голубого воришки. Он проговорился (не специально ли? но зачем?), что на Западе очень шумят в нашу защиту. Это, конечно, ни к чему не приведет, но все же очень бодрит. Нет ничего ужаснее глухой расправы. Веселов спросил в частности, не собираюсь ли я появиться на суде в ермолке, как Менделевич, который только прикидывается верующим. Я возмутился голословности его утверждения. Тогда он поделился со мной таким наблюдением: «Я не видел еще верующих евреев. Единственное, о чем они думают, это о деньгах». «Уважаемый гражданин начальник, — как можно более почтительно сказал я, — еврей лежал на овчине, смотрел в небо и думал о Боге, когда вы еще цеплялись хвостами за ветку».

(…) Герцен, как и большинство мемуаристов, так или иначе творящих легенду о собственной личности, слишком всерьез воспринимают себя. Это характерная черта той эпохи. Ведь и его воспринимали всерьез и известно, что в конце концов эта серьезность оправдала себя в некотором смысле. Где причина и где следствие? Точнее, где следствие само становится причиной? Тот век намного нас моложе, в том числе и на целую советскую власть. Революционерам было ради чего умирать, верующим в Бога было куда умирать. Я же — рядовое дитя второй половины XX века — полагаю, что нет такой идеи, ради которой стоило бы умирать, и уж тем более — ради которой стоило бы рубить чужие головы. Сколько их было, этих идей — единственно истинных! — и голов! Проходило время и оказывалось, что идеи-то не совсем то, что нужно — а отрубленных голов уже не приставить.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: