Ахилла

Продолжение цикла, предыдущие части тут.

***

Очерки женских образов современной РПЦ

У Русской Православной Церкви — преимущественно женское лицо. Это факт, нравится он или не нравится модным проповедникам, но Церковь-матушка держится на женщинах. И эти женщины, живые и теплые, далеки от того глянцево-картонного образа «правильной прихожанки», который так старательно лепят православные СМИ.

Автор надеется, что читатель не увидит в этих зарисовках осуждения и насмешки. Все персонажи имеют свои прототипы, порой довольно узнаваемые, однако автор предостерегает от возможного вульгарного восприятия героинь как реальных людей, напоминая, что они суть продукт несовершенного авторского мозга и любящего авторского сердца.

Тоже изрядно несовершенного.

Текст автора читает Ксения Волянская:

Глава 4. Ника

Бывают такие летние дни, когда в воздухе словно растворен веселящий газ. Чем больше дышишь — тем беспричинно счастливей становишься. Типа неизвестный науке феномен, может, и правда чо распыляют, кто их знает, для повышения урожайности сельхозугодий?..

Ника вышла из автобуса на конечной дачной и оказалась в таком дне. Она решила, что когда придет пора умирать, она будет лежать и вспоминать сегодняшний день, весь-весь, в мельчайших подробностях: армады облаков, холмистый рельеф, ветер, жаркий, как электрофен, и ни одной живой души окрест.

Ника шла по безлюдной тропинке и имела интимные отношения с ветром. Ветер гладил шею прохладными длинными пальцами, задерживался на ключицах, выводя на них тайные вензеля, целовал в затылок так, что под кожей взрывались крохотные шипучие бомбочки, и волны мурашек разбегались по разгоряченному телу.

Она вдруг подумала: нафиг вообще все, — сбросила рюкзак и одним рывком освободилась от майки. Под майкой ничего не было.

— Ну, как я тебе? Нравлюсь? — с вызовом спросила она.

Ветер отступил на шаг-другой и ответил без слов: «Очень!» Ника была красивая. Все еще красивая. Смерть жила где-то глубоко в ней, затаилась и не показывалась наружу. Все так же хороши были маленькая грудь, и впалый молодой живот, и изгиб бедер. Казалось странным и невозможным, что это прекрасное тело скоро начнет увядать и страдать, что оно вообще способно к страданию. Сейчас оно было прекрасно, щемяще прекрасно, и отлично, надо сказать, функционировало.

Ника запихала майку в рюкзак, надела лямки на плечи, и продолжила путь топлесс, в шортах и кроссовках на босу ногу. Ветер совсем разошелся: трепал длинную челку, кидал на глаза, и пришлось стянуть волосы в хвост одной из резинок, которые Ника всегда носила на правом запястье.

Идти было легко и весело, и Ника засмеялась от удовольствия. Ей показалось, что она не чувствует своего тела, что она не идет, а медленно летит в горячем воздухе, пропахшим цветением июньских холмов.

Впрочем, безлюдье, которое так ахнуло Нике в голову, было иллюзией. Вскоре в траве тут и там замелькали многочисленные извилистые тропки. Деревня явно была поблизости. Из низинки вылетел краснощекий юный велосипедист, пацан лет 15-ти, зажмурился и едва не слетел с седла через руль. Мальчишка притормозил ногой, замер и смотрел на Нику во все глаза. Он был невинен как ветер.

Ника прикрылась руками крест-накрест и рассмеялась. Веселящий газ не думал уходить из ее головы.

Парнишка надвинул кепку на глаза:

— Я не смотрю, подумаешь, — пробормотал он. И добавил: — Не бойтесь.

— А кто боится? Ты лучше скажи, я вообще правильно иду?

— Правильно.

— Но я не спросила, куда?

— Так ведь в Голощекино, разве нет? Тут одна дорога, других нет. Как ни пойдете, все одно придете в Голощекино наше.

— Понятно, — смутилась Ника. — Отвернись, пожалуйста, я оденусь, ага?

— Ага, — кивнул парнишка и старательно отвернулся, так что шея хрустнула. — А вы к кому в Голощекино? В гости к кому-то?

— Нет, не в гости, — Ника натягивала майку, и голос получился скомканный, как она. — Я к священнику к вашему.

— К комууууу?!

— К священнику. Отец Семен, кажется…

Парнишка присвистнул.

— Батя Семен уже больше года как помер.

— Как помер?

— Да как все люди помирают. Обыкновенно. Что с вами? Вы очень расстроились?

— Вообще-то очень. Так расстроилась, что прям расплачусь прям тут вот.

— Не, ну вы чего? — вскинулся пацан. — Не надо! Он же давно уже умер. Правда, к нему до сих пор люди идут. Жалко, конечно.

— Что жалко?

— Что вы опоздали.

— Ну опоздала и опоздала. Что ж теперь. Тебя как зовут?

— Андрей.

— Спасибо, Андрей, приятно было, так сказать… Ну давай, пока… Тебе налево, мне направо.

— А вы куда? Назад, что ли?

— Назад, назад… на автобус я уже не попаду, так хотя бы на электричку успеть.

— Постойте! — Андрей догнал Нику и робко пошел рядом.

— Чего тебе?

— А вы не сказали, как вас зовут?

— Тетя Ника, — усмехнулась она.

— ТетьНика, зачем вам уходить, мой отец вас легко до города подбросит, куда скажете. Он через час молоко на молзавод повезет, у него как раз место в машине есть.

— Смешной ты. Спасибо тебе, конечно, но вот что мне прикажешь целый час здесь делать?

— А… ну хоть к отцу Феоне зайдите, его на замену к отцу Семену прислали.

— Феона? Это как принцесса из мультика про Шрека?

— Ага, — засмеялся Андрюшка.

— А почему у него женское имя?

— У Феоны? Я не знаю, он же этот, как его, монах, а у монахов всегда странные имена.

— Не, Андрюха, не пойду я к Феоне к вашему, ничего не выйдет. Даже не уговаривай.

— Хотите сказать, зря из города в такую даль по жаре тащились? Садитесь, я вас прямо до дома подвезу, садитесь, у меня багажник удобный.

Нике показалось, что легкое непринужденное летнее приключение продолжается, и она запрыгнула на багажник, ухватившись за Андрейкину спину.

— А этот, Феона, он чем знаменит? Чудеса он умеет?

Они полетели с холма, радуясь беспричинно, как птицы.

— Еще как умеет! — рассказывал Андрей, пытаясь перекричать ветер. — Один раз поехал с мужиками карасей ловить. Ну, там выпили, и отец Феона решил их покрестить, мужиков-то. Чуть втроем все не потопли. Дед Николай их чудом заметил и на берег вытащил, всех троих. Феону откачивать пришлось, воды нахлебался.

— Так он пьющий что ли, Феона?

— Не, не так чтобы пьющий. Ему же нельзя сильно пить-то. И потом он у бабки Лены живет, она строгая, у ней не закосячишь. Вот, кстати, дом ее, бабки Лены, мы уже приехали, слезайте.

Ника попрощалась с мальчишкой, договорилась о времени, когда его отец поедет в город, достала из рюкзака платок, длинную широкую юбку, обмоталась в несколько слоев и лишь потом постучала в дверь скособоченной от ветхости избушки.

Дверь открыла старая женщина с бледным и злым лицом.

— Здравствуйте, я могу увидеть отца Феону? — вежливо спросила Ника и автоматически одернула на себе дурацкую юбку.

— Отца Феону-то? — тетке явно эта идея была не по душе. — А нету его! Уехал на рыбалку. Службу отслужил и уехал.

— А как же мне быть? Он скоро вернется?

— А я откуда знаю? Может, до ночи не вернется, я-то что? А ты из города, что ли?

— Из города.

— Чего хотела? Исповедаться, что ли?

— Исповедаться.

— Ну, дело ясное, — высказалась тетка. — Наблудят, напакостят, да так, что стыдно своим городским батюшкам в глаза смотреть, и ищут таких бирюков, как наш, чтобы все нечистоты слить.

— Зачем вы так?

— А я знаю, что говорю. Я еще и похлеще тебе скажу: сливной бачок ты ищешь, вот что!

Старуха ушла в дом, оттуда послышались какие-то крики и шум. Крики усилились, и через минут десять вышел мужчина в рыжем подряснике, кудлатый и сонный.

— Это вы меня спрашивали? — спросил он, глядя куда-то в сторону.

— Я.

— Зачем?

— А фиг его знает. Сейчас уже не уверена, надо ли?

— А чего хотела?

— Исповедаться.

— У меня? — удивился Феона.

— Не, не у вас. У отца Семена. Я ж не знала, что он умер.

— Вот оно что! — с облегчением выдохнул отец Феона. — Ну, конечно. Покойный батюшка-чудотворец. Ну, конечно. Вот вам не повезло маленько, правда. Обратно придется ехать, матушка, я мертвых оживлять не умею.

— Ну уж нет.

— Что — нет?

— Не поеду я назад. Вы священник, вот вы меня и исповедуйте.

Отец Феона сел на завалинку и поскучнел, весь словно сдулся. Оказалось, что у него голубые-голубые глаза в рыжих ресницах: глядят как васильки с некошеной межи.

— А вы вообще готовились? Три дня постились, молились, каноны читали, с мужем не того?

— Не того. Нет у меня мужа. Короче, не старайтесь, батюшка, не отвертеться вам от меня, придется исповедовать…

— Жди здесь, — Феона запахнул болтающийся подрясник и ушел в дом. Вернулся уже в старенькой епитрахили и поручах, буркнул: — Пошли, чего… раззявились.

В деревенском храме на окне буйствовала герань, иконостас был бедный, из дешевых бумажных иконок, украшенных фольгой. Феона вынес из алтаря крест, евангелие и маленькую складную табуреточку, скороговоркой прочитал молитву, разложился и сел рядом с аналоем. На кающуюся грешницу он не смотрел, изучал свои видавшие виды ботинки.

— Говори, чего там у вас?

Ника растерялась. Она себе представляла, что все будет иначе. Подруга Маша рассказывала чудесное про старенького доброго батюшку Семена, который поплачет с человеком, помолится и обязательно будет облегчение, даже у безнадежных. Нике показалось, что ее жестоко обманули. Не Маша, нет, а вообще. Не бывает никаких добрых дедушек, если были, то все повывелись, а вместо них водрузились равнодушные раздраженные люди, которые хотят лишь одного — чтобы ты быстрее оставил их в покое. Чтоб ты сдох вообще поскорей.

Ужас от того, что ей сейчас придется рассказывать свое сокровенное этому человеку, оказался настолько сильным, что Ника разозлилась. А разозлившись, плюнула про себя: к черту политесы, буду говорить все, как есть, не смягчая выражений. Она даже голос не понизила почти, да и не от кого было таиться в пустом и гулком пространстве храма. И странно звучала ее история здесь, среди этих икон, наверняка привыкших к другим голосам и другим историям.

— Ну, закончила, что ли?

— Закончила…

— Я не могу принять вашу исповедь, — резюмировал Феона, раскачиваясь на своей табуретке, — не могу. Бейте меня, плюйте в меня, я не приму вашу исповедь никогда.

— Да не буду я в вас плевать, что вы! — испугалась Ника. — Вы только объясните. Ведь я не убила никого, не замучила, воровать не воровала, книжки из библиотеки не в счет. Блин, я даже абортов не делала ни разу! Почему нет? Что я, я хуже всех, по-вашему?

— Да, вы хуже всех, — набычился Феона, глядя в пол. — Вы чудовище, вы… вы даже не раскаиваетесь в том, какое вы чудовище! Зачем вы этой женщине, соседке по палате, сказали, с помощью каких таблеток она может с собой покончить? Ведь это грех, страшный грех! Зачем вы это сделали?

— Затем, что у нее метастазов полная голова, — терпеливо объяснила Ника. — И хосписа нет у нас. И с обезболиванием не просто плохо, а очень плохо. Она все у медсестер пыталась узнать, но ей же никто ничего не говорил, никто не хотел ответственность брать, все сказали: ааа, ты-то заснешь, тебе хорошо будет, а нам такой грех страшный на душу брать, вовек не отмолишь.

— И правильно сказали, между прочим! Каждый свой крест должен нести, понимаешь, свой, а не чужой. Вам-то что, вы о своем спасении думать должны. Вот наглотается она этих таблеток, с нее спрос маленький, а вам Христос скажет: «Ты кто такая, не знаю тебя!»

— Не наглотается. Эта? Не наглотается. Я же знаю, кому можно говорить. И потом, если такая пьянка пошла, знаете что? А мне пофигу мое драгоценное спасение, — зло ответила Ника. — Я просто никогда не забуду, как она ко мне наутро пришла, ну, после того, как я ей рецепт подробно расписала, как заплакала и говорит: спасибо тебе, спасибо, что я впервые за долгое время заснула счастливая. А знаете, почему она заснула счастливая?

Феона молчал.

— Знаете… Все знаете, только врете. Вам наверняка, лучше было бы, спокойней, если бы я ей евангелие в кармашек положила и сладкую рожицу скорчила…

— Перестаньте, вы не можете так говорить о Нем, вы не смеете, вы, человек безнадежно далекий от Христа…

— Так помогите мне поверить в Него! Вы же учились столько лет. Заклинанье, какое, что ли, прочитайте!

— Зачем вы глумитесь, ну зачем? Я понимаю вас.

— Простите. Я от отчаянья. Вот вы говорите, что понимаете. А вы не понимаете. Вот у меня рак, неоперабельный. Сказали, сколько проживешь, столько проживёшь. А сколько я проживу, никто толком не говорит. Значит, в любой момент может все кончиться. Все, понимаете! А я не хочу, чтобы кончилось.

— Ну как же не хотите? — устало проговорил Феона. — Вы вон даже в рай не верите. И в ад.

— Не верю, — упрямо повторила Ника. — Не верю я в этот коллективный рай, который на ваших иконах рисуют. Потому что это колхоз. Я, знаете, в какой рай верю? Рассказать вам, вам это вообще интересно?

Феона осторожно кивнул.

— Я хочу, чтобы море и пустынный берег. И чтобы рядом человек, которого я люблю. Всю жизнь его одного любила. И чтобы все мои собаки, которых я по очереди хоронила, хоронила и верила, что мы с ними обязательно встретимся. И чтоб можно гулять без ошейников и намордников. Ну да, без намордников, это же рай. И чтобы любимые книги на столе, а сверху яблоня цветущая осыпается. И все вокруг в этих полузасохших лепестках. И ноги вязнут в песке. И ветер с холмов. И ребенок… Нет, с ребенком я все-таки не разобралась. Я не знаю его, я его живым-то практически не видела, я его даже немного боюсь. Нам не дали времени полюбить друг друга. Очень мало времени. Если в раю времени не будет, я знаете, что первым делом сделаю? Выброшу свои часы в море.

— Девочка? — спросил Феона.

— Девочка, — усмехнулась Ника. — Ну то есть я для себя точно знаю, что девочка, но я у них не спрашивала, зачем? Да они бы и не сказали, наверное.

— А я вот алкоголик, — неожиданно ляпнул Феона. — От меня жена ушла. С тремя детьми.

— Сочувствую. И что мы с вами будем делать, товарищ Феона?

— Совсем ты дикая баба, как я погляжу, неотесанная какая-то! — вздохнул Феона. — Как тебя хоть зовут-то?

— Ника…

— Данное имя — языческое.

— Ника — богиня Победы, между прочим.

— Баагиня! Иисус смерть победил, а никакая не богиня. Крещена как? Вероникой?

— Вероникой.

— Голову наклони, раба Божия Вероника. И проси прощения у Бога, как можешь, можно своими словами.

И властью, вверенной ему Господом, недостойный иерей Феона простил и разрешил рабу Божию Веронику от всех грехов, во Имя Отца и Сына и Святого Вездесущего Духа.

— Отец Феона, — позвала Ника, когда таинство было закончено. — Можно я вам кое-что скажу? Это важно, вы только не отмахивайтесь! Я знаю, как в рай попасть.

— Я тоже знаю, — равнодушно отозвался Феона, собирая крест и Евангелие с аналоя и пряча под складками своего одеяния.

— Вы не так знаете. Вы так не попадете, как вы думаете.

Феона остановился и посмотрел на Нику тяжелым взглядом.

— Ну?

— Надо накопить определенное количество состояний блаженства. Это как очки в компьютерной игре.

— И как их накопить?

— Любить. Любить и делать глупости во имя любви. Чем больше тут наглупишь, по меркам этого мира, тем там больше очков срубишь.

— Я ж говорю, дура-баба, — заулыбался Феона, и улыбка у него оказалась детская и смешная, одно слово — мультяшная. — Сведения эти, чтоб ты знала, врагом тебе были внушены, а ты повелась. Откровения от Бога только ангелы имеют и святые Его.

— А я, может, ангел и есть. Эх, не доглядел ты, отец Феона, а ведь непосредственное начальство надо знать в лицо, — Ника сделала опешившему отцу книксен и, размахивая сдернутым с головы платком, пошла, пританцовывая, к площади у автостанции, где колонна молоковозов выстроилась перед отправкой в город.

Иллюстрация Валерия Крестникова

Читайте также:

• Стильненький белый платочек-1. Недоматусенька Викуся
• Стильненький белый платочек-2. Панкетка Виолетта
• Стильненький белый платочек-3. Марина-субмарина

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: